| Статистика |
Онлайн всего: 1 Гостей: 1 Пользователей: 0 |
|
Все книги онлайн
27)Часть третья/Ашихэ
Дорога через тайгу(начало)
Было часов десять вечера, когда пришёл за ним очкастый. Пришёл с пистолетом в руке - это значило, что Виктора уводят отсюда навсегда.
Прошли до конца коридора, потом по лестнице наверх - из подземелья на поверхность земли. Бряцали на каждой ступеньки шпоры жандарма и звенели кандалы Виктора. Всего ступенек было тридцать две, это Виктор помнил. Все чувства в нём замерли, осталось только омерзение. Безграничное, бессильное отвращение к жизни, к себе, к сопевшему за его спиной палачу. Старый он уже, этот палач, недолго протянет с этакой астмой. Виктор подумал это мельком, беззлобно. Он не испытывал больше ни страха, ни ненависти. В этом состоянии полного бесчувствия был он с прошлой ночи,- как будто и сам умер тогда и окоченел между трупами Муси и Ценгло на дне тюрьмы. Теперь оставались только пустые формальности.
На уже знакомом тюремном дворе - том самом, со стеной, яблоней и кольями для приговоренных к смерти - у Виктора от свежего воздуха на минуту закружилась голова. Он отвык от воздуха, забыл, что существует свободное пространство, а здесь перед ним распахнулась летняя звездная ночь, совсем такая, как на картинках в детских сказках. Из-за стены пахло черемухой, где-то там был говор, движение. Донесся издалека -пронзительный свист паровоза, и край неба над городом зардел отблесками пламени. Казалось, от звезд нисходит холодный запах черемухи и дыхание вечности.
Стучал мотор, шофер сидел за рулем, рядом с ним - конвойный. Тюремная карета готовилась отъехать, ждали, видимо, только его, Виктора - последнее «бревно».
Жандарм принял его под расписку от очкастого, кивнул на фургон - влезай, мол! И как только Виктор влез туда на четвереньках, угодив рукой во что-то вонючее и липкое на полу, как только протиснулся среди чужих тел и присел на корточки, дверь захлопнулась, раздавив в его душе последнюю надежду
на то, что его прикончат сразу. Тюремная карета тронулась.
Огни города, видные сквозь щели, пробегали, как дрожь, по лежащим. Из темноты каждый миг выступали лица, застывшие, изможденные, лица рабски покорные и гордые, глаза полузакрытые и горящие, раны, тряпки, лохмотья. Всех этих людей везли в Пинфан.
В этом Виктор нимало не сомневался. Он облегчил участь доктора и его любовницы и, значит, как сказал Кайматцу, должен возместить потерю и послужить науке за двоих... Там будут отрезать у него по кусочку руку или ногу, заразят паратифом, старательно вылечат и потом испробуют на нем же, как примется чума.
Везли их осторожно, чтобы, боже упаси, никого не обронить. И под усиленным конвоем: рядом с шофером - солдат, внутри на лавке жандарм с портфелем, второй солдат у выхода, а за каретой мотоцикл с прицепом. Карета на запоре, на руках- кандалы: не выскочишь, и нет надежды, что тебя застрелят «при попытке к бегству».
Кто-то, кто опирался на плечо Виктора и все время стонал, вдруг свалился в обмороке к нему на колени. Поднять и привести в чувство эту женщину (вероятнее всего, это была женщина) не имело смысла. Для нее лучше, если она, не приходя в сознание, умрет. Виктор крепче уперся руками в пол. Они
все еще были измазаны. Вот таким он и видел со стороны себя и все: кучка грязи или кала, от которого даже очиститься невозможно.
Машина остановилась на мосту перед контрольным постом. Жандарм с портфелем вылез и подошел к сержанту. Они разговаривали, оживленно жестикулируя,- должно быть, старые знакомые. Сержант махнул рукой в сторону караульного помещения, словно говоря: «вот, слушай!» Там из репродуктора доходили какие-то сообщения о морском сражении. Говорилось,
что к концу его у острова Мидуэй появились американские самолеты с авианосца «Хорнет»...
Услышав слово «Мидуэй», конвойный, сидевший подле Виктора, и шофер - оба выскочили из машины и побежали к караулке. Было ясно, что на Тихом океане произошло что-то такое, чего давно ожидали, и оттого они так взволнованы. Слушали сообщение с видом ошеломленным, растерянным: что же там - победа или страшное поражение?
Виктор лежал в фургоне у самого выхода. Доска была опущена, он видел перила моста на Сунгари и голову конвоира, стоявшего перед машиной. Подумал: «Вот все, что судьба могла послать мне: последний шанс умереть легкой смертью».
Он сдвинул с колен лежавшую в обмороке женщину, повернулся на согнутых ногах... Из глубины автомашины кто-то темный, трепеща, как птица, протянул к нему обе руки с безмолвной мольбой. Может, он хотел крикнуть, а может, и крикнул, что и он тоже хочет, чтобы и его тоже... Виктор уже не слышал.
Мгновенно высунувшись наружу, он сверху треснул конвойного кандалами по голове и вскочил на перила моста.
Он оказался в первом пролете моста, то есть не над водой, а еще над сушей. Где-то под ним, на двадцать метров ниже, простирался низкий каменистый берег, кое-где усеянный валунами. Сюда он когда-то ходил ловить раков.
Виктор оттолкнулся от перил, как от трамплина, и очертя голову, с чувством огромного облегчения полетел вниз.
Ударился обо что-то плечом, рванулся и почувствовал, что летит дальше. Падает, захлебываясь водой.
Он инстинктивно стал загребать руками, но мешала цепь- скованные вместе руки разом загребали воду, как лягушка лапками. Однако ноги были свободны, а Виктор был опытный пловец. Он выплыл. Выплыл механически - сказался навык. Но, наглотавшись воды, он задыхался, кашлял и плыл как во сне, пораженный тем, что он движется, что жив!
Бурная река неслась быстро, как всегда во время половодья. Очертания моста быстро отдалялись, были уже едва различимы. Справа и слева бежали все редевшие огни Харбина. Виктор понял: Сунгари вышла из берегов. Значит, сейчас июнь - паводок бывает в июне... Вода, как всегда, хлынула далеко за первое звено моста. Потому-то Виктор не разбился.
С моста пустили ракету. Виктор нырнул. Одной ноге было легко, на другой еще висел грузом валенок - и он стряхнул его. Все это, как и раньше, он делал без мысли и воли, инстинктивно. Тело снова было предоставлено собственным силам и боролось с разбушевавшейся стихией.
Волны то покрывали его, то выносили на поверхность. Порывистый ветер, ветер, который носится по просторам мира, обдавал его брызгами, вливал в легкие с каждым вдохом чистый воздух, и в нем не было и следа тех запахов, что в тюрьме и тюремной карете. С каждым сокращением мускулов и сердца
росло напряженное ощущение жизни, и жадно хотелось продлить эту жизнь хоть на минуту, еще и еще...
«Умереть успеется,- думал он.- Это я всегда могу...»
И как бы в ответ сверкнул прожектор, ослепляя ярко горящим взором смерти.
«Не увидят! - убеждал себя Виктор, ныряя и затем на миг выставляя на поверхность только нос и глаза.- Ночью, да еще с такого расстояния. Нет, никак не могут».
Он изо всех сил плыл вперед, за город, подальше от людей... Он помнил - за островом Рыбачьим отходит вправо рукав- старое русло Сунгари. Там есть лесистые островки и озера, непроходимые камыши высотой в несколько метров, настоящая камышовая тайга. Если в них укрыться, не найдут и с собаками, хотя бы в облаву пустили целый батальон.
Сквозь шум ветра и волн дошло вдруг какое-то гудение. Выпь или шмель? Виктор огляделся. Вокруг была сплошная тьма, сюда уже не достигал луч прожектора, и мост совсем скрылся из виду. Нет, здесь его никак не могли заметить... Но между ним и мостом на реке мелькал какой-то огонек - то вперед, то назад, то зигзагами, и там настойчиво гудел мотор. Полицейская моторка!
Виктор поплыл дальше, спасаясь от этого ужасного сверлящего жужжания, а оно все нарастало, догоняло его - вот-вот хлестнет по голове снопом света. Он решил не сдаваться до конца. Еще есть время. Он всегда успеет, поджав ноги, пойти ко дну и гнить там...
Неожиданно он увидел прямо перед собой черный берег и на нем что-то вроде высокого ствола. Он стремительно ушел в глубину и задел за что-то под водой. Ухватил рукой - канат! Только сейчас он различил джонку. Не берег это впереди, а джонка на якоре!
С трудом подтянулся к ней, плывя наперерез бурному течению. Ощупью определил: он находится у кормы и с реки его не видно - заслоняет лопасть руля. Если бы даже добрался сюда свет прожектора, человека в воде не заметят. И, наконец, тогда можно нырнуть на минуту.
Течение несло его под джонку. Виктор уперся коленом в киль и, держась за руль, лег навзничь. Хотел наконец передохнуть, но вдруг увидел над собой... То, что он принял ранее за дерево на берегу, оказалось человеком! Виктор увидел неподвижную фигуру на корме, и этот человек не мог не видеть его.
Рокот моторной лодки приближался, но внезапно затих. Сидевшие в ней либо остановились, либо отъехали и шарили где-то в стороне. Виктор, лежа под джонкой, цепенел от ужаса. А человек, стоявший на корме, поднял руку и вдруг застыл в этой позе под направленным на него снопом света.
- Эй, там, на джонке! - крикнули по-китайски с моторной лодки.
- Есть! - отозвался человек в джонке старческим голосом.
- Держи конец!
Подъехали. По дну джонки затопали чьи-то ноги. Ее обыскивали. Каждый шаг этих людей отзывался во всем теле Виктора, как будто это по нему ходили. Он дрожал от дикого страха за свою жизнь, эту жалкую жизнь, от которой он только что искал способа избавиться.
- Видел? - спрашивали в джонке.
- Ничего не знаю, почтенные господа. Я тут остановился переждать ночь. Мы за гравием едем.
- Хунхуз сбежал, понимаешь?
- Понимаю, достопочтенный начальник.
- За него дадут награду - две тысячи долларов. И не бумажками - серебром. Ну?
Две тысячи, целое богатство - за одно слово, одно движение! Кто же устоит?
Старый китаец указал на воду.
Оставалось только задержать дыхание, поджать ноги и пойти ко дну. Но Виктор этого не сделал и знал, что не сделает: не хватит духу. Он упивался этим жалким глотком возвращенной ему жизни и не хотел от него оторваться. Будет корчиться от ужаса и отвращения к себе, но судорожно цепляться за руль и не выпустит его, пока не схватят, не оторвут силой... Матерь божья, смилуйся...
- Так он сюда убежал? - спросил старик в джонке, указывая на воду.
- С моста прыгнул. Ты не видел?
- Нет, не довелось. Мы с внуком спали. Но теперь я поищу.
- Помни же - две тысячи за живого или мертвого, все равно.
Полицейские уехали.
Губы Виктора все еще шевелились - он молился все время, пока не замер где-то под мостом стук мотора. Только тогда он пришел в себя. Не понимал, что произошло,- слишком это было невероятно. Спасен! Он молился, хотя больше не верил в бога. И последнее, что он испытал, было чувство бессилия, беспомощности червяка, а главное - страх, страх до потери сознания, какой может испытывать только трус... Последний трус!
Он ощутил на спине легкое прикосновение. Это старик с джонки протянул ему багор. Виктор ухватился за конец, и багор отвел его от высокой кормы, подтянул вверх. Он стал взбираться, но не хватало сил. Две пары рук взяли его под мышки, подняли на борт.
Он лежал пластом, и с него текла вода.
- Здравствуй. Как себя чувствуешь? - спросил старик по-китайски.
- Здравствуйте. Хорошо.
- А ты кто?
Виктор вместо ответа протянул вперед руки в кандалах.
- Понятно.
- За таких, как я, награды не дают. Убьют вас вместе со мной.
- Понятно,- повторил старик и ушел на корму.
Было тихо и темно. На реке пусто, никаких огней. Очевидно, преследователи убрались, решив, что Виктор утонул, не мог не утонуть, прыгнув в пучину с такой высоты, да еще в кандалах.
Старик сделал знак мальчику, и тот стал осторожно поднимать якорь. Черный прямоугольник паруса развернулся перед глазами Виктора, наполнился ветром, и джонка, снявшись с места, с плеском полетела по волнам.
Он возвращался к жизни другим человеком, чуждым всему, как тот, кто прошел через смерть. Он казался старше старого китайца, правившего лодкой, и робким, как его внук, мальчик, хлопотавший у огня, на котором стоял котелок. Только по мягкому пуху на подбородке его спасители могли догадаться, что он молод. Они избегали его взгляда, тупого и тусклого. Его удивительно голубые глаза то блуждали вокруг, то смотрели в одну точку, словно сквозь собеседника, и всегда были пустые, поражали мертвой прозрачностью освещенного стекла. Непонятно было, видит ли он и если видит, то так ли, как другие люди.
Старик и мальчик молча наблюдали, как Виктор, сидя на корточках у входа в кабинку на корме, трет о камень звенья цепи, соединявшей кандалы. Трет вот уже второй день. Вчера под вечер распалось первое звено, и руки больше не были скованы вместе, так что он мог наконец снять через голову свою куртку, чтобы ее просушить.
Его спасители делили с ним постель и скудную еду - они и участь его разделили бы, если бы их поймали. И все-таки он оставался им чужд, угнетало и его молчание и его слова- очень уж странные они были.
- У тебя есть сын?
- Был.
- Умер?
- Забрали в армию. И он не вернулся.
- Это лучше. Ничто не возвращается...
И продолжает тереть цепь о камень, ни на что больше не обращая внимания, трет, пока не начнут уж слишком донимать волдыри на руках. А тогда отложит на минуту железо, чтобы остыло, и осматривается. Тут и они очнутся.
Джонка плывет лениво. Ветер почти совсем улегся. Вода убывает, обнажая желтые берега, окаймленные ракитником. Вокруг бескрайняя, однообразная маньчжурская равнина, и по ней несет пену недавнего разлива успокоившаяся величавая Сунгари.
- Две тысячи долларов - это, знаешь ли, целое состояние.
- И мне так думается, хотя я никогда в руках не держал таких денег.
- А тысячу держал?
- Нет, не доводилось.
- Ну а пятьсот?
- Раз заработал триста и тогда построил себе джонку. Но это было давно.
- Так почему же ты меня не выдал?
Босой старик, передвигая румпель, пожимает плечами:
- Нельзя.
- Почему же?
- Разве можно выдать человека в беде? Так не делают.
Он отказался от денег, новой джонки и собственной фанзы, быть может. Рискуя жизнью своей и внука, не выдал, потому что «так не делают» - и все. Не делают этого так же, как не ставят киль поперек лодки, как не пекут «хлеб разлуки», когда из дому никто не уезжает. Очень просто. И Виктор не может решить, что это - примитивность или подлинная доброта? Самая чистая, самая глубокая, ибо совершенно безотчетная, уже автоматизированная доброта?
- Но они же тебе сказали, что ищут хунхуза?
- Все равно - раз за человеком гонятся, его надо спасти.
- А если я и в самом деле хунхуз, убийца? Убью вас, а джонку продам в Саньсине... Я на все способен, знаешь?
На землистом, худом лице Виктора жестокая, бессмысленная усмешка, неестественно синеют глаза, прозрачные и как будто невидящие.
Старик в смятении: такой и в самом деле на все способен. Он украдкой ищет глазами какое-нибудь подходящее орудие- на всякий случай. Но Виктор уже забыл об этом разговоре и снова принялся за свою работу. Зажал ногами камень, чтобы он не дрожал, и согнулся над ним. Отросшие, растрепанные
волосы светлой гривой падали на плечи, темные брови сошлись, и на упрямом лбу появилась глубокая складка. Во всем его крупном теле, сейчас скорчившемся по-обезьяньи, было что-то и увечное и звериное.
- Ты, должно быть, много перенес, очень много. Пройдет девятью девять дней, прежде чем ты придешь в себя, забудешь...
- Есть вещи, которые не забываются.
- Это слабым забыть невозможно. А ты сильный. Знаешь пословицу: уж если рыба с крючка сорвалась, значит, это большая рыба.
- С отчаяния иной раз и плотва может сорваться.
- За плотвой так не гонятся, не дают много долларов. Нет, взяли тебя не за убийство и не за мошенничество. Ты пошел против них... Не мое это дело. Только бы довезти тебя благополучно до Саньсина, а там... Найдешь дорогу к своим?
Виктор утвердительно кивнул - конечно, найдет! Саньсин стоит у самого устья Муданьцзяна. Если идти ночами вдоль берега, то в конце концов дойдешь до родимой тайги, где могила матери, до Фанзы над порогами, в которой живет Ашихэ. А через Ашихэ он без труда отыщет Среброголового, с которым держит связь Багорный.
Дорога прямая и для него - единственная. Он не раз уже думал об этом. Волей-неволей он должен идти туда, к этим борцам и лучшим людям. Только среди них он вернется, быть может, в нормальное состояние, вырвется из душевного мрака.
Кандальная цепь лопнула перед самым Саньсином. Достаточно было ее, уже основательно перетертую, надеть на острие якорной лапы и стукнуть камнем, как она разорвалась. Теперь обе руки Виктора были совершенно свободны. Только на запястьях остались еще кандалы - два широких стальных браслета, которые движений не стесняли, но были очень опасны: кто увидит их, сразу поймет, что Виктор бежал из тюрьмы. Надо было как можно скорее от них избавиться, но для этого нужен напильник.
- В Саньсине достану,- лаконично обещал старый лодочник.
Править джонкой теперь приходилось очень осторожно. Картина вокруг менялась. Вдали уже маячили горы. Течение становилось более поверхностным и более сильным. Сунгари белым - пенистым потоком вступала между отрогов Малого Хингана и Чжангуанцайлина, и здесь ее дно перерезали скалистые пороги.
Оставалось двадцать с лишним километров до Саньсина. После трех дней пути старый перевозчик гравия из деревушки под Харбином уже подплывал к этому большому городу. Он вез с собой удостоверение, что мобилизован на работу. Для прокладки новой дороги нужно было очень много гравия, и баочжан, староста, распределяющий работу среди крестьян, для которых японцы установили трудовую повинность, приказал ему доставить джонку в Саньсин. А когда баочжан приказывает, надо подчиниться - его палка всего ближе.
На закате они прошли устье Муданьцзяна и скоро бросили якорь в порту. Старик с внуком отправились доставать для Виктора напильник, одежду и немного еды на дорогу.
Виктор ждал в джонке. С наступлением сумерек на судах и лодках, стоявших у берега, прекращалась работа. Только лесопилка тарахтела где-то неподалеку, да слышался визг ленточной пилы - видно, на лесопилке работа шла без перерыва, в две смены - этого требовала война. Этот визг, огни и отголоски городского шума обостряли тревожное сознание близости множества людей. А ведь каждый из них может его узнать, схватить.
Тишину в бухте нарушил стук моторной лодки. Она показалась Виктору знакомой, точно такой, как та полицейская моторка в Харбине, а гудение ее мотора так же сверлило мозг. Лодка шла вдоль берега, задерживаясь то у одной, то у другой джонки. Похоже было на то, что полицейские наводили справки или искали кого-то.
Напрасно Виктор старался сохранять спокойствие, твердя себе, что пока не из-за чего волноваться. Быть может, они каждый вечер так объезжают порт для порядка. Или это какой-то купец ищет своих людей... Однако он весь дрожал - так же, как в те минуты, когда лежал в воде под килем джонки. И чувствовал, что не в силах сдержать эту сводящую с ума собачью дрожь, которая могла его выдать. Спросят: «Чего трясешься? Зачем руки прячешь? Ну-ка, покажи их!» А на руках кандалы.
Он вбежал в кабинку, обул праздничные суконные туфли старика, висевшие над постелью, схватил давно им высмотренный обломок багра с железным наконечником и выскочил на берег. Надеялся, что на суше впотьмах его не так легко будет окружить.
Осмотрелся по сторонам, потянул носом воздух. От устья реки несло сыростью болот, откуда-то слева - дымом и мусорной свалкой. И Виктор уверенной волчьей рысцой ринулся в темную брешь между городом и Муданьцзяном.
Он шел берегом реки, дорогой на Нинъань,- значит, в сторону гор и тайги. Всякий раз, как во мраке появлялось что-то- пешеход или арба, он отходил в сторону. По временам сворачивал к реке, чтобы убедиться, что она все так же близко и, значит, он не сбился с дороги. В ее верхнем течении лежала та просека на холме, где когда-то мальчик в индейском уборе из перьев стрелял из лука в бизонов и анаконд. Там стоял польский домик, и все вокруг осеняла своей материнской нежной заботой маленькая женщина, тосковавшая по далеким Скерневицам.
Днем Виктор отсыпался. Раз спал в поле, среди гаоляна, раз - в прибрежных зарослях. В сумерки опять пускался в путь, далеко обходя попадавшиеся на дороге домишки рыбаков, усадьбы богачей, деревни - новые, ничем не огороженные, и старые, обнесенные глиняной стеной. Черные зубцы этих стен,
застывших остатков средневековья, мрачно скалились на фоне звездного неба.
Чем дальше шел Виктор, тем острее ощущал прилив бодрости и силы - но и голод тоже. Голод, пожалуй, был сильнее всего. На исходе первой ночи Виктор отобрал у шедшей на базар женщины еду, которую она несла в корзинке. В следующую ночь, проходя деревенскими садами, поймал бродившую там курицу. Тут же разорвал ее на куски и съел, присев в зарослях. Теплая кровь и сырое мясо подкрепляли лучше всякой другой пищи. Кости он приберег - и хорошо сделал: в третью ночь не удалось добыть ничего. Он грыз куриные косточки, вынимая их из кармана, грыз с наслаждением, как лучшее лакомство. На заре, обойдя стороной какай-то город или местечко, он опять вышел к реке.
Обернулся, словно хотел окинуть взглядом весь пройденный им путь от устья - восемьдесят, а то и все сто километров, Уже светало, надо было где-нибудь укрыться. Прямо перед ним торчал из воды лесистый островок. Он перебрался туда и лег спать.
Разбудили его голоса. Он выглянул из своего убежища.
На берегу какой-то мужчина привязывал к дереву лодку. Из лодки вышла женщина. Говорили они между собой по-русски.
- Знаешь, здесь даже черепахи водятся!
- Ладно, будет хвастать. Подержи-ка лучше,- отрезала женщина, подавая своему спутнику большой узел.
Она сошла на берег босиком. Цветастое чесучовое кимоно, ничем не перехваченное в поясе, висело на ней, как плащ.
Она передавала вещи из лодки, он выносил их на берег- узел, циновки, две удочки. Оружия у них не было.
Они были одного возраста - не очень молоды, лет по тридцати пяти. Оба не внушали Виктору никаких опасений. Оценивая их мускулы, он решил, что, как он ни ослабел, все же легко справится с этим невзрачным рыболовом в засученных штанах. Женщина на вид казалась сильнее. Рослая, уже немного
располневшая, она все еще была стройна и ловка. От нее веяло здоровьем.
Они стали располагаться на отдых. Мужчине, по-видимому, здесь все было знакомо - вероятно, он не раз рыбачил на этом островке, потому так и загорел. А его подруга, должно быть, впервые сопровождала его - ее кожи еще не коснулось солнце.
- Ну вот, теперь и перекусить можно.
- Я хотела бы сначала выкупаться.
Голос у нее был низкий и словно усталый.
- Что ж, купайся. А я пока все приготовлю.
Он стал доставать из мешка провизию и выкладывать на тростниковые циновки: мясо, завернутое в бумагу, флягу, хлеб... Целая буханка! Виктор пожирал ее глазами и судорожно глотал слюну.
А женщина уже сбросила кимоно, бесстыдно обнажив белые плечи и руки. Потом сняла сорочку. Виктор никогда не думал, что женщина может быть такой... А какой - этого он и сам не мог бы объяснить. Он ведь голых женщин видывал только на картинках. От ее наготы повеяло на него чем-то таким греховно сладострастным, что его даже в жар бросило и он уже не знал, чего ему сильнее хочется: хлеба или ласк этой женщины.
- Ох, и красивая же ты, Нюрка! - сказал мужчина восторженно.- И все такая же, как когда-то в Виннице.
- Это я уже слышала.
- Но тебе этого, видно, мало. Я ни за что бы не убежал, если бы не голод... Изголодался по тебе, Нюрка.
- Подумаешь, какой ненасытный! - уже поласковее отозвалась женщина и вошла в воду.
|
|
| Категория: Лесное море | Добавлено: 27.12.2009
|
| Просмотров: 2805
| Рейтинг: 5.0/1 |
|
