| Статистика |
Онлайн всего: 1 Гостей: 1 Пользователей: 0 |
|
Все книги онлайн
Стр. 23. Маша
I
Гвардии рядового Хасана Шинахова, тяжело раненного, везли с передовой в медсанбат. Забинтованный, почерневший, он лежал на спине, полузакрыв глаза. Повозку потряхивало. Раскаленный воздух пылил и знойно жужжал. Когда солдат поднимал веки, то видел над собою рой разноцветных мух, - вьются, стеклянно звенят, жалят. Хотя бы каплю влаги и немного покоя!
- Ездовой... товарищ...
- Потерпи, друг мой, скоро, скоро... Вон уже виднеется!..
И опять - горячая боль и горячее солнце.
В полусне он изредка забывался. Тогда перед ним возникал домашний медный кувшин, в ледяном поту, до краев полный водою. Однако напиться при всем старании никак не удавалось. Хочет протянуть руку - и не может. Смутно поблескивая, кувшин отдалялся-растаивал в жаркой мгле.
- Скоро, скоро, скоро! - не то поет ездовой, не то поскрипывают рассохшиеся колеса.
Наконец-то удается схватить обманчивый кувшин. Холодная вода отрадно чиста. Поверху плавает круглый лепесток алычи. Как же славно, как вкусно! Прерывистым дыханием он отгоняет соринку от губ и, зорко поглядывая на нее, принимается жадно пить. Но во рту по-прежнему горько и сухо. Кувшин, звеня падает на камни, из него хлещет веселый, шумный поток, сплошь усеянный белыми лепестками. Значит, цветут горы! - радостно догадывается он и припадает грудью к сырой, прохладной земле, к отчетливым лункам, оттиснутым в глине конскими копытами.
- Тут и отдохнем, браток! - хрипло выговаривает знакомый голос.
«Конечно, тут, только тут», - соглашается он и открывает глаза.
Над ним - ветви дерева, благодатная тень. Повозка неподвижна. Злые мухи гудят поодаль. Маленькая веточка, очень свежая и зеленая, качается совсем близко от его лица, - взад-вперед, взад-вперед. «Тихо, а вот качается», - думает он, наслаждаясь приятным ветерком. Потом замечает, что веткой помахивает худенькая детская ручка в пятнах вишневого сока. Такие старательные пальчики!
- Салам... дочка... девочка! - шевелит он пересохшими губами, припоминая ласковые русские слова.
Показалась светлоголовая, - видно, вскочила на колесо. Синие глаза озабоченно строги.
- Проснулся? Пить хочешь?
- Воды... девочка... дочка...
- Если пуля в животе, то нельзя пить! Никак нельзя! Доктора ругаются.
- Нет... у меня ноги... рука...
- Давай, давай, Маша! Нам можно, - по-свойски сказал ездовой, охаживая заморенных коней.
Девочка спрыгнула на землю и через минуту вернулась с большой жестяной кружкой.
Вода оказалась точь-в-точь такой; какая снилась ему всю дорогу. Она была холодна, прозрачна, а на железном донышке, там, где краснели пятна ржавчины, вскипала бисерными пузырьками.
Он пил, отпугивая дыханием измятую травинку, пил долго, большими глотками.
- Отдохни, сразу так нельзя! Доктора за это ругаются! - опять сказала девочка наставительным голосом.
Внимательно посмотрел он на ее вылинявшую, много раз стиранную, ветхую майку, на ее тонкие, почерневшие и чуть сморщенные от загара плечики.
- Салам... дочка Маша!
- Ты кавказец? - спросила она, улыбаясь, и снова помахала веткой. - Проклятущие мухи, чуют, где кровь. Так и лезут, так и лезут, собаки бешеные!
- Кавказец... Адыг... Кабарда!
- Кавказцев я знаю. Тут много провозили ваших. И киргизов провозили, и армян, и черкесов... Я всяких знаю! - И вдруг недовольно покачала- головой, поторкала кулачком в жидкую травяную подстилку, спрыгнула и убежала.
Шинахов пристально глядел на ветви незнакомого дерева, свисавшие над его лицом. Гибкие, длинные, они, казалось, текли из синевы неба, из далекой вышины. И листья у них были чуть задымленные, или запорошенные серебристой пылью. Вспомнилась грустная седина матери, ласковые песенки над колыбелью... Какое же это дерево? Как зовут его?
Маша вернулась с охапкою мягкого клевера, - пунцовые головки цветов, сладкие «кашки», уже увяли, но еще были красивы, душисты. Расторопно подбила сено под забинтованные ноги раненого:
- Так-то лучше будет. Эх, вы, санитары, санитары! Ну что же, трогайтесь!
Они поехали дальше.
- Прощай, дочка! - прошептал Шинахов, силясь посмотреть на Машу. - Прощай, девочка!
- Счастливо доехать. Только я немного провожу вас!
Он увидел на борту повозки худенькую ручку, испачканную вишневым соком, - будто прилипла.
- Главное, чтобы не налетели, проклятые. А то недавно одну подводу в пух и прах разбили. И сейчас вата по лугу белеет, как снег.
- Ничего, Маша, у тебя рука легкая, - ответил ездовой.
- Это правда, - согласилась она, - если я провожаю, ничего не случится...
«Эх, подарить бы ей что-нибудь, - с умилением подумал Шинахов, - ленточку, платочек, нарядную коробочку или хотя бы солдатскую пайку сахара». Но у него ничего не было, кроме красноармейской книжки, и та пропиталась кровью.
- Ты - хорошая, Маша! - сказал, вздохнувши.- Ты - дочка!
- А у тебя есть дети? - спросила она.
- Есть, милая....трое...
- Значит, дождутся папашу! - И тоже вздохнула, подражая кому-то из взрослых. - Ну, счастливого пути. А то к нам еще подъехали. Вон целых две подводы! Всем водицы надо подать!
Загорелая, разрисованная ручка оторвалась от борта повозки, помахала и скрылась.
- Прощай, Маша! - прошептал Шинахов и в изнеможении закрыл глаза.
Повозку поколыхивало, по-прежнему жарко жужжали мухи.
- Молодец девчонка, прямо молодец! - неспешно заговорил рассудительный ездовой. - Вот сколько ни езжу мимо - всегда выскочит с кружкой. Смышленая такая, расторопная, да... А дерево-то ихнее - ива - вроде станции для нас. Все тут останавливаются.
- Ива... ива! - повторил про себя Шинахов. Теперь он знает имя русскому дереву с материнскими плакучими ветвями, с неизбывной печалью в тихих листьях. Ива и Маша. Как славно, как славно!
- Отца-то с матерью фашисты порешили, - рассказывал ездовой, похлопывая вожжами. - Остались - она да бабка, старуха слепая... Так и живут в землянке, что солдаты вырыли, да... хорошая девчонка, смышленая...
Хрипловатый голос пожилого солдата доносился разорванно, приглушенно. Шинахова покачивало в полусне. Тонкие, седые ветви, похожие на речные струи, текли из облаков к его глазам, и все время появлялась светлоголовая девочка с кружкой холодной блескучей воды.
- Ива... Маша... - шептал он запекшимися губами. - Дочка моя милая!..
II
Немало хлопот доставил солдат хирургам, медицинским сестрам, санитарам, няням, разным мужчинам и женщинам в белых халатах. Из тела у него вынимали осколки зазубренного металла. Ему переливали чью-то алую, спасительную кровь. Его переносили на руках и везли в поездах и машинах. Сколько раз впадал он в глубокое забытье и снова пробуждался, измученный, но живой! Сколько целебных повязок перебывало на его многочисленных ранах! Сколько добрых и внимательных лиц склонялось над ним!
Проходили дни и ночи. Менялись палаты, госпитали, города. Срастались перебитые кости, искромсанные жилы и мускулы. Все новые и новые впечатления, нагромождаясь друг на друга, заполняли его ожившую душу. Но где бы он ни был, что бы с ним ни происходило - придорожное дерево фронтовых полей и расторопная девочка с васильковыми глазами частенько вставали в памяти. Посмотрит из окна палаты на деревья парка - березы,- клены, липы - и сразу же защемит в сердце: какой чудесной прохладой обвевала его та ива! Появится гурьба школьников, с песнями и подарками, - он ищет похожих на Машу.
И похожих было много. Они встречались среди малолетних звонкоголосых пионерок, среди молодых, статных медсестер; среди пожилых, степенных санитарок. У всех этих девочек и женщин было что-то от Маши, от ее доброты и душевности.
Однажды Шинахов диктовал письмо домой, в Кабарду. Писала сестра, пристроившаяся у его тумбочки, а он не спеша называл имена близких - отца, матери, жены, детей, сестер; справлялся о друзьях и родственниках; рассказывал, как возвращается к нему здоровье; спрашивал, что делает колхоз, удалось ли собрать после немцев хотя бы небольшой табун кабардинских коней.
За окном падал снег. Белые хлопья тихо садились на черные ветви деревьев. И карандаш чернобровой сестры тихо шуршал по белой бумаге. В палате было покойно, умиротворенно.
- Еще напишите вот о чем... - сказал Шинахов и перевел взгляд на окно. Снег сыпался все гуще. Деревья покрывались белым убором, словно расцветали по-весеннему. Отсветы молодой зимы наполняли комнату чем-то чистым и ясным.
В ожидании сестра смотрела то на окно, удивительно новое, прозрачное, то на смуглое, исхудавшее лицо больного. О чем он думает? Какие тревоги, какие надежды волнуют его?
- Вам, Шинахов, теперь беспокоиться-не о чем,- сказала она; давайте напишем, что ноги уцелели, все ваши муки кончились, через два-три месяца приедете домой. Пусть родичи готовят лихого коня!
- Это хорошо. Пишите так. Хотя, быть может, и не скоро вернусь домой,- ответил он, тоже улыбаясь,- я хочу сказать им... попросить жену, мать, всех родственников... - Выражение его лица стало строго-торжественным, взгляд засветился. - Род наш, сестра, большой, старинный... Шинаховы живут на берегах Терека и на берегах Баксана, в Большой Кабарде и в Малой... У нас много мужчин и женщин, и никто из них не знает позора бесчестья. Пишите так, - он порывисто приподнялся на локте здоровой руки, - если у моих сестер или братьев родится девочка, пусть назовут ее Машей.
Сестра удивленно посмотрела на него.
- Пишите, что я очень и очень прошу их... Я хочу, чтобы в нашем роду росла девочка с таким именем...
Сестра писала, а он смотрел на окно, на порхающие крупные снежинки, на опушенные белым серебром черные ветви... Какими же словами расскажет он о том, что переполняло сейчас его душу?.. Дымится и грохочет жаркий бой в широкой русской степи... Ни смерть, ни огонь, ни злобный враг - ничто не может удержать их напора... Его клич, его горячее дыхание сливаются с возгласами и дыханием храбрых товарищей... Его пот и кровь обильно орошают измятые, сожженные травы, непаханную, истоптанную землю... И вот ласковое дерево распростерло над ним свои ветви... И девочка с ласковым именем подала ему кружку прозрачной воды... И много, много других русских людей матерински любовно позаботились о его судьбе... Пусть же всегда живут они в памяти его рода, в черных глазах и говоре кабардинской девочки!
- Маша... Мария... дочка моя!
III
Это очень большой, богатый аул на берегу Баксана, у подножья зеленых гор, на пути к великану Эльбрусу. Красные черепичные крыши и белые стены домиков утопают в абрикосовых садах. День и ночь шумит-то глуше, то сильнее - бурливая, гривастая река с мостами и плотиною, - река, дающая свет целому краю. По шоссе непрерывно бегут автомашины, грохочут подводы, иногда тянутся стада коров и овец на тучные альпийские пастбища. И всадники в черных бурках с белыми башлыками горячат коней, поднимая оранжевую пыль.
Заведующий молочнотоварной фермой Хасан Шинахов живет на краю аула. Против его домика стоит высокий, могучий тополь, - все тянется и тянется кверху, словно хочет заглянуть за каменные холмы - в далекую синюю степь. Когда бывает жарко, здесь любят передохнуть путники: степенные пастухи и чабаны, веселые студенты-экскурсанты, рабочие и инженеры высокогорного рудника, неустрашимые альпинисты в ботинках с шипами. Какого только народу не перевидают сейчас горы!
Если хозяин дома, - он выходит, чуть прихрамывая, побеседовать с добрыми людьми: откуда едут товарищи, все ли благополучно в дороге, нет ли кого из Орловской области, из тех памятных степных мест, где пылали великие бои. Попросят напиться, - он покличет смуглую черноглазую девочку, играющую с другими детьми среди цветов в палисаднике:
- Маша, принеси холодного молока. Ну-ка, Машенька!
- Маша? - переглянутся между собой гости.
- Да, это Маша! - говорит он, и какая-то горделивая, глубокая радость светится в его взгляде.
|
|
| Категория: Михаил Киреев (Избранное) | Добавлено: 06.06.2015
|
| Просмотров: 788
| Рейтинг: 0.0/0 |
|
