| Статистика |
Онлайн всего: 1 Гостей: 1 Пользователей: 0 |
|
Все книги онлайн
Стр. 4
Подслеповатый мотылек коптилки тоже ласково зашевелился в ее руках, смутно показывая беленые стены и совсем ясно - широкоплечую бурку, повисшую на буйволином рогу.
Ах, эта черная бурка, неутолимая печаль, сладостная тень былого! Зулима на мгновенье коснулась ее пальцами, щекою, своим горячим дыханием, а потом, ошеломленная, с закружившейся головой, отмахнула крышку приземистого сундука и торопливо начала переворачивать слежавшиеся пласты праздничной одежды. Малюсенькая черкеска с позолоченными газырями уютно белела между двух темно-зеленых гимнастерок - будто покоилась в отцовских объятиях. Длинные мужские рукава и короткие детские рукавчики... Шелковистые петельки застежек... Пола, завернутая, как у взрослого... Она поспешно вынула эту кукольную черкеску, нашла такие же забавные красные сапожки и подстать всему - шапочку-кубанку, перекрещенную по темени серебряным позументом.
Соседка, добродушная, располневшая вдова, не сразу поняла спросонья, зачем ее потревожили в глухую полночь, а когда узнала, какая нужда торопила Зулиму, то вместе с нею принялась одевать Заура.
Мальчик падал на обвядшие в дремоте голые ножонки, что-то бормотал, плаксиво похныкивая, и, только разглядев. нарядную черкеску, улыбнулся матери, обхватив ее за шею.
- Мы к папе пойдем, сыночек... Скорее, скорее одевайся, милый! - прерывистым шепотом говорила она, хватаясь то за одну вещь, то за другую.
- А ружье там будет? - спросил Заур серьезным голосом.
- Будет, будет... Все у нас будет, свет очей моих! - ответила она уже на улице, дохнувшей ознобной сыростью, нелюдимой темнотой.
Теперь она побежала еще быстрее, с той горячей, почти беспамятной решимостью, когда всем существом знаешь, что заветная-цель близка, что остается сделать только последнее усилие. Вон там, за этим ветром и мраком, за этими тучами земли и неба - хоронится солдатский огонек...
Она бежала, все крепче прижимая сына к своей груди, обвевая его своим дыханием, песенкой уговаривая поскорее закрыть глазки и уснуть, как уснули птички в садах и зверушки в лесах. А когда знакомо зашуршала под ногами высокая пшеничная стерня, она остановилась, умолкла.
- Почему мы не идем? - спросил Заур, нетерпеливо побрыкивая ножками.
- Потому... потому что... тут папина тропинка затерялась... Мы сейчас разыщем ее... - и утихла, точно задохнулась.
- Пусти меня, я тоже буду искать! - выкрикнул мальчик.
Она опустила его, поставила на землю, на ту определенную, прочную колею, которую проложил летом комбайн, которая и теперь, ненастной ночью будто светилась своими раздавленными колосками.
- Иди, не бойся, сыночек... Это - папина дорожка...
Узенький след, затерявшийся в щетине соломинок, в зыбком, развеваемом пепле... Папина дорожка!
- Иди, иди, сыночек родимый...
А давно ли этот мглистый, горестный след был широк, и светел, и неизъяснимо прекрасен? Давно ли шагала она тут с тяжкой, бесценной ношей под сердцем, поспевал за высокой машиной, за веселой улыбкою мужа, за душистым облаком урожая? Солнце слепило глаза. Птицы звенели над головою. Полные колосья постукивали по набухшей груди...
Она подхватила мальчика на руки и, еле удерживая слезы, принялась целовать его, вперемешку нашептывая два имени - мужа и сына. А он, маленький, притихший, только спрашивал время от времени - кончилась или не кончилась папина дорожка?
- Нет, милый, не кончилась. И никогда, никогда не кончится! - ответила она, слизывая с губ ползучий соленый дождик, все убыстряя задыхающийся шаг.
Далеко позади осталось поле с пшеничной стернею, с надежной тропкою, отпечатанной комбайном. Опять потянулись кочковатые луга, вязкие борозды, осклизлые склоны... А она по-прежнему уверяла сына, что отцовская дорожка еще не оборвалась, не исчезла.
Вгорячах она совсем не подумала, как трудно придется ей в пути с четырехлетним упитанным мальчиком. Руки онемели пуще прежнего. Пот заливал глаза. И сердце стучало-трепыхалось, как пойманный голубь. Хорошо бы опуститься на ворошок отсырелого бурьяна, на поваленное дерево-белолистку, просто - на обочину дороги... Но она не опускалась, не садилась. Только, когда окончательно подламывались ноги, ставила сынка на землю, уговаривая его пройтись еще чуточку по накатанному следу отца.
- Иди своими ножками, сыночек... своими ножками...
Мальчик хныкал и спотыкался. Она опять подхватывала его к груди, укачивала колыбельной песенкой и сама качалась на полевом ветру, как одинокая осенняя ива. Снова и снова виделся ей сквозь дремотную маяту былой счастливый денек - разлив синего неба, еще не отяжелевшей, высокой пшеницы, хрустально-ясных птичьих голосов. Идет она, легкая и прямая с новорожденным на руках, идет следом за мужем, отстраняя от младенческого личика, затененного кружевом пеленки, то назойливый усатый колосок с неполными, молочными зернами. то прозревающий венчик молодого подсолнуха, уже облюбованный беспокойной пчелой. А муж оборачивается, смеется, выставляет свои чугуннолитые ладони: «Давай, давай, его сюда!..»
Ну что же, скоро, совсем скоро подаст она сыночка в отцовские руки: «Вот он, бери... Я принесла... Я не виновата перед тобою...»
К скамеечке под суровым терновником они пришли, когда в третий раз запели рассветные петухи, а между степью и тучами прорезалась серая, чуть подкрашенная тесемочка, не шире детского пояска.
Мальчик тоже приоткрыл пушистые ресницы, потянулся и сполз с материнских рук на землю, чтобы потоптаться на приманчивой отцовской тропе.
Свекровь сидела на своем местечке, под шипами проволочно-жестких, перепутанных веток. Она сидела, наклонив голову в скорбном платке, смиренно положив на колени костлявые руки.
- Нана не озябла... Мы только сейчас вышли на улицу, - сказала хозяйка двора, притулившаяся возле калитки.
Прежде чем попрощаться с добросердечной женщиной, Зулима тщательно оглядела своего мальчика: одернула-расправила помятую черкеску, выбрала приставшие кое-где неотвязные репьи и похожие на ежиков семена каких-то дурных трав. Пускай полюбуются на него все, кто будет в солдатской землянке!
Повеселевший Заур побежал теперь охотнее... И свекровь шагала бодрее, даже мучительный кашель, терзавший ее с вечера, на последнем перегоне как будто реже беспокоил старую грудь. Зулиму заботило только одно - не сплоховали бы девушки на ферме с утренней дойкой. Вечером они, конечно, подоили ее коров - по уговору, а хватит ли у них догадки сделать это сегодня по собственной воле? Вдруг понадеются, что она сама вернется спозаранку? Однорогую «Злюку» определенно оставят в покое. Если не прикрутить ремнями к столбу ее заднюю ногу - лучше не подходи с ведром...
Опять и опять представляла она себе, как обрадуется Асланбек, когда увидит на пороге землянки нарядного сынка, как заулыбаются и другие солдаты, добрые друзья-товарищи.
Сейчас она готова была вести к ним не только своего сынка, но и множество других детей, всех неизвестных ей мальчиков, которых нетерпеливо ждут отцы, призванные защищать родную землю. Пройтись бы по каждому селению - из края в край - и призывно постучать под окнами: «Выходите, выходите, милые, дружнее беритесь за ручки, шагайте вместе с моим Зауром...»
Стараясь поскорее достигнуть стоянки, Зулима решила миновать станцию с ее пугающей путаницей рельсов, ревучими гудками и сердитыми вспышками дыма. Она взяла несколько левее - наперерез железнодорожной насыпи.
Рассвело уже окончательно, и станция отсюда была видна отчетливо. Там - в синеватой мгле - толпились люди; длинный состав отфыркивался белым паром; темные подводы сгрудились под опавшими деревьями. Зулиме стало почему-то грустно-тревожно, словно пели отдаленные гудки о неминучем расставанье, еще неясной беде.
Как и прежде, у входа в солдатский городок ее встретила поднятая на фанерном щите седая, строгая и добрая женщина с величаво воздетой рукою. Покрытая спадающим темным платком, со взглядом глубоким и затаенно-скорбным, она походила и на приветливую хозяйку в Карагаче - из крайнего двора, и на терпеливую свекровь, вот тут же, рядом, облокотившуюся на свою ореховую палочку, и на многих других пожилых женщин, знакомых и незнакомых, одинаково обездоленных войной.
«Мать-Родина зовет», - безмолвно говорили крупные, пылающие буквы.
Открытое лицо этой всеобщей матери, оставаясь неизменным в своей спокойной строгости, с каждым приходом Зулимы заметно менялось. Однажды, когда выпал несрочный сентябрьский снежок, серебристые пряди волос у нарисованной страдалицы сделались совершенно белыми. В другой раз, после затяжных дождей с ползучими туманами,- они как будто потемнели. Теперь на запавших щеках «Матери» виднелись следы тонких ручейков,- верно, проплакала она всю ночь в одиночку, ни от кого не получая утешения.
«Салам, нана!» - почти всегда приветствовала ее Зулима, запыхавшись, пробегая рядом. И сейчас она чуть слышно прошептала:
- Салам, нана...
Навстречу вышел широколицый, рыжеусый солдат в широком, отсырелом плаще, с винтовкою под мышкой. Голос его, казалось, пропитался волглой ночной сыростью:
- А вам кого, гражданки, надо?
Зулима нисколько не удивилась и не оробела. Охраняющие не раз спрашивали ее - кого ей надо, она без запинки отвечала, и все улаживалось за минуту.
- Мы к Темирканову пришли... Вон в той землянке живет! - Она уверенно показала на одинаковые, покатые земляные бугры с дверцами и даже трубами.
Охраняющий почему-то нахмурился, пошуршал плащом.
- А ты позови его сюда, - подсказала Зулима.
- Эх, баба, баба, жалко мне вас, да вызывать-то больше некого - в эшелон погрузились! Уехали! - прокричал часовой и отвернулся, будто злясь на самого себя.
Она не поняла, не поверила, а поверив, ужаснулась тому, что произошло: «Уехали, погрузились!» И снова усомнилась в жестоких, невероятных словах.
- Нет, нет.... Ты сам погляди в землянку... Вон она - пятая от края... Там звездочка кирпичная выложена... Там Асланбек ожидает сыночка! - И, чтобы окончательно убедить пасмурного часового, она взяла Заура за плечики и легонько подтолкнула вперед: смотри же, недоверчивый человек, разве это не сын вашего друга из пятой землянки? Разве не бежала она, задыхаясь, по ночному полю, по ухабинам и кочкам только затем, чтобы привести этого мальчика?
- Знаю, баба, все знаю! - тряхнул головою охраняющий. - Да нету никого в пятой землянке-то! Если счастливая ты, то спеши на станцию. Может, захватишь еще!
На станцию... Да, да, гудки, паровозы, длинный состав... Как же не додумалась она... Как могла пройти мимо...
Подхватывая Заура на руки, она успела заметить, что часовой улыбнулся ее мальчику, а седовласая «Мать» на высоком щите будто повела глазами в их сторону.
Она бежала, забыв о солдате, о свекрови, о самой себе; бежала, не отрывая взгляда от безлистых верхушек тополей с жидкою стайкой черных птиц, от молочно-сизых клубов пара, расплывающихся там... над эшелоном... над ее счастьем - над ее горем... Подожди же гудеть, беспощадная машина... Подожди еще хоть секунду!
Но протяжный рев прорвался, вспыхнул, ударил в уши, в сердце, зазвенел в голове.
- Подожди, подожди! - закричала она и не услышала своего голоса... А гремучая полоса дыма, клубясь и разрываясь, уже летела перед ее глазами... Летел-катился черный паровоз... Летели одинаковые, нахмуренные вагоны...
Тогда она остановилась и рывком подняла сына. Она подняла его выше своего сердца, выше головы со сбившейся шалью, и сама, собирая остаток сил, поднялась на носках, будто выросла перед грохотом убегающего поезда. «Смотри, смотри, Асланбек... Я принесла нашего сыночка... Видишь ли ты его, Асланбек?» И вдруг обессилела, откачнулась назад: мелькающие стены вагонов были глухи и непроницаемы, как утыканный гвоздями забор у скупого хозяина. Ни один человек не глядел на нее оттуда.
Она не сразу догадалась, что распахнутые двери, живые солдатские лица и прощально помахивающие руки были на другой, недоступной сейчас, стороне, что уже ничем нельзя поправить ошибки, последней и самой непоправимой ее ошибки в эту сумасшедшую ночь, а догадавшись, тихонько опустила Заура на землю и сама опустилась рядом с ним, готовая сжаться в маленький, бессильный комок.
- Нана... вставай, нана! - будто сквозь сон услышала она над собою хныкающий детский голосок, и кто-то с настойчивой слабостью теребил ее за рукав, за шею, за пряди волос:
- Ну вставай же, вставай, нана!
Приоткрыв веки, как в тумане, увидела она согбенную фигуру свекрови и - очень отчетливо - смуглую ручку сына, державшую мохнатый колосок... тот самый, памятный, который беспричинно подобрала она в поле, на соломистой колее, на его дорожке... И странное дело, прежде измятый, опустошенный, теперь он топорщился бледно-зелеными коготками, упрямо цеплялся за ребячьи пальчики. «Когда же успел он так прорасти? И откуда взялось у него столько зерен, живых и неповрежденных? А может, это совсем иной, совсем с другого поля, и занесен сюда неведомо каким человеком?» Колосок точно поманил ее, точно коснулся ее сердца своими нежными, беззащитными и все же пронзительно-крепкими ростками. Рука сынишки очутилась у ее губ, и она судорожно расцеловала эти замаранные пальчики и эти злаковые крючки, слитно-одинаковые, в своей детской беспомощности и затаенно-весенней силе.
Домой они возвращались прежним путем, - теми же давно скошенными полями и кочковатыми долинами, берегами извилистых речек и опушками обнаженных перелесков, и немилосердные ветки терновника по-прежнему цеплялись за их одежду.
Усталый мальчик время от времени просил усталую мать найти ему отцовскую дорожку, и опечаленная женщина безошибочно находила ее.
* * *
Едва ли кто из проезжавших тогда по автомобильной дороге Пятигорск - Нальчик обратил внимание на этот комбайн в глубине обширного пшеничного поля, неподалеку от непокойной, мутно-желтой Малки, там, где - белеют два заурядных домика колхозной бригады. Ничем не выделяясь среди своих машинных собратьев, он, собственно, и не мог заинтересовать постороннего человека, тем более, что комфортабельные рейсовые.автобусы, как известно, мчатся теперь с большой скоростью.
Только люди, оказавшиеся в то жаркое утро поблизости от «степного корабля», как именуют уборочный агрегат бойкие на перо очеркисты, - только они, конечно, заметили, что комбайнер совсем еще молод, хотя и силится походить на матерого, видавшего виды механизатора.
Внизу, позади шумливой машины неторопливо шла пожилая, худенькая женщина в блеклой материнской косынке, из-под которой виднелись белые пряди волос. Стараясь держаться гладкой колеи, продавленной железным колесом, она то озабоченно глядела перед собой - на высокий подрагивающий мостик, где непоколебимо стоял смуглый юноша, точно опасалась, что он может оступиться или не так повернуть руль, то благоговейно наклонялась к пухлому, еще не успокоившемуся рядку скошенной пшеницы и, подняв самый приметный, самый налитой колос, подносила его к своим губам и дышала на него, и что-то нашептывала ему, - так шепчет мать над колыбелью уснувшего младенца.
Прихваченные медовым зноем, ровные, густые ряды уже начали весело золотиться, смутно сиять под лучами работящего июльского солнца.
Зулима стояла и смотрела.
Многое чудилось ей в живых переливах широкого полевого света, в добром сиянье одинаково легших колосистых дорожек. Зулима видела: и отблески минувших непомерно далеких дней, когда спешила она, радостная, за пчелиным гулом мужней машины... и холодное мерцанье осенней тропинки, когда бежала она в смятении пустым полем, прижимая к сердцу своего мальчика... и праздничную лучистость победных медалей на груди тех, кто вернулся, кто остался жив... и новенький блеск, незабвенный блеск солдатской пуговки, второй снизу, которую она так и не успела пришить...
А сын все продвигался и продвигался вперед - прокладывал свою колею.
|
|
| Категория: Михаил Киреев (Избранное) | Добавлено: 04.06.2015
|
| Просмотров: 735
| Рейтинг: 0.0/0 |
|
