| Статистика |
Онлайн всего: 1 Гостей: 1 Пользователей: 0 |
|
Все книги онлайн
Стр. 6
II
Она упала на низенькую, скрипнувшую кровать.
Отгороженный занавескою, материнский голос умолял из последних сил:
- Тише, тише, родная... Замри, как будто и нет тебя... А я пойду... я пойду к ним...
Снаружи постучали еще. Опять негромко, с выжиданием. Потом уныло простонала дверь - мать вышла в сени.
- Ох-охо! Заспалась я нынче... занедужилась... Должно быть, угарцу вечером нюхнула... И голова чугунная, и ноги - как чужие... Сляжешь так, не приведи господь, напиться некому подать...
Зажав в кулаке подол занавески, Даша вся посунулась вперед. Открыла мама или не открыла? Кто слушает ее жалобные, с хитринкой, причитанья? Кого она старается «заговорить» на пороге... Говори, говори, милая мамочка... Задержи их еще хоть минутку... Но куда же запропастился бинт? Она с ужасом вспомнила, что все брошено там - посреди комнаты.. Слепой и тот разглядит кровавые пятна...
А голос матери окреп, даже повеселел как будто:
- Подожди, кумушка... Чего-то задвижку заело... Будь же ты неладна...
Кумушка, соседка обычная... Значит, напрасно перепугались они... Но почему же все-таки мама не открывает? Брусок всегда ходит так легко... Нет, не для тех, кто воровски топчется у двери, а для нее выгадывает мать одну минутку, сердцем своим отсчитывает крохотное время! Слышится: «Подожди, подожди!» - а надо понимать: «Скорее, скорее! Прячься скорее, доченька!»
Как подстреленная птица, проковыляла она в комнату.
Пятнисто-ржавый бинт вялыми кольцами свернулся возле ножки стула. Жилистые листья подорожника предательски расползлись вокруг. Каждый, не мигая, смотрит прямо в глаза. На каждом написан ее приговор: «Смерть, смерть!»
Левой рукой она схватила кроваво-извилистую ленту, правой - подобрала разбросанные, ускользающие листочки... Но куда же спрятаться с ними? Где, какую лазейку найти? Вон чернеет мраком дыра подпечья... Вон подгнившая половица немного отстала... Можно протиснуться за сундук... под кровать... Кошка при случае исчезала здесь немедленно... Она даже нагнулась, пересиливая боль, точно всерьез хотела найти спасительную норку, как вдруг из сеней донесся второй голос... тот самый - ожидаемый и неожиданный, буднично-знакомый и до отвращения чужой... бабий голос, что-то бормочущий о погоде, непросеянных отрубях и худом решете...
Даша отпрянула в свой угол - за блеклые волны колыхнувшейся занавески.
Вот сейчас проскрипит дверь и шагнет в избу она, бессовестная холуйка. А за нею ввалятся другие, настоящие... У них, кажется, принято так...
Но материнский говор упорно задерживал, не смолкая:
- У тебя, кумушка, решето прохудилось, а у нас - погребница. Такое горе, такое горе! Боюсь, всю картошку зальет... Ты послушай, как шумит-то...
И все-таки дверь открылась. Иваниха сопела, вздыхала:
- Ох, грехи наши тяжкие! Царица небесная... Микола-угодник... Вскочишь иной раз - лба перекрестить некогда!
Даша отчетливо представила, как она крестится сейчас на пустой «красный угол», как расторопно бегают ее ненасытные глаза: от незримой божницы - к тарелкам и чашкам в шкафу, от застоявшейся посуды - к темной печной загнетке, где каждый кирпич пропитан наваром и духовитым дымком. Она всегда что-нибудь жует, непрестанно говорит о еде и теперь, наверное, жадно уставилась в кастрюльку с теплым кулешом...
- Наши-то приказали блинков затеять... От мяса носы воротят - заелись... (Со стуком передвинула табуретку, села.) Мука-то, поясняю им, не дюже подходящая. Кабы гречишная, говорю, али пашаничка-крупчатка. И слухать не желают - пеки да и только! Особливо Кирила Кинстантиныч настаивает, мужик характерный. Кинулась я к решету - Микола милостивый, царица небесная! Мыши такие дырья понаделали - кулак проскочит. Ах, гром вас расшиби-то! Хоть в голос вой. Дай-ка думаю, к Даниловне постучусь. Кто-кто, а уж Даниловна всегда выручит-приветит. Выручай, кумушка, заради Христа, решетом али ситом!..
«Выручит-приветит... Выручит-приветит», - повторяла про себя Даша, с торопливой осторожностью забинтовывая ногу. Сколько раз они привечали ее, ненасытную, говорливую, вот за этим столом, на этом же скрипнувшем стуле! С какой жадностью, бывало, «угощалась» она здесь и рассыпчатым фабричным печеньем, и сладкими конфетами-тянучками, и кружочками пахучей колбасы, и золотисто-жирной селедкой! Чмокала, чавкала, облизывала пальцы, украдкою совала куски за пазуху. И никто не обижался на нее. В душевной растроганности, радуясь появлению дочки, мать то и дело приговаривала: «А ты не сумливайся, Ивановна, ешь - пока рот свеж, уписывай за обе скулы!..» Да, славные, веселые вечера выпадали под воскресенье, когда она приходила домой после недельной отлучки... Мать стоит на огороде, распутывает ниточку повилики, - ожидает. Из полынных кустиков, испачканных дегтем, поднялся басовитый жук и потянул над улегшейся пылью дороги свою дремотную струну. А ночь уже наползает по грядкам-бороздкам: дотронешься до капустного листа - он захолодалый, росистый. Мать стоит лицом к закату, рядом с безответной глухой крапивой. Ржаво-золотые подсолнухи тоже смотрят туда - на тихий огонь зари, на темную стену конопляника... Она подкрадывается к ней сзади, обхватывает за шею, и тормошит ее, и целует, роняя в огуречную ботву районные гостинцы... А потом попадается Иваниха, привязчивая, как репейник. «Ах ты, умница-красавица наша! Ах, какая на тебе косыночка шелковая, - приглядистая! Должно быть, опять премировали...» Ну зачем же ты сейчас-то появилась, проклятая? Уходи, уходи поскорее с глаз долой!
Мать, вздыхая, снимает со стены сито. Постукивает суставами пальцев - выбивает засевшую муку.
- И у нас чиненная-перечиненная, а просеивает еще хорошо... Только смотри не запоздай, кума, - разозлятся твои начальники!
Иваниха тоже вздохнула:
- Что правда - то правда. Ни рукам, ни ногам от них покою нет. Ночь-полночь подавай на стол. Одного самогону перехлебали - бочки великие. Иные завидуют - такая у меня житуха сладкая, а тут - не приведи бог...
И опять показалось Даше, что пришла она под праздник домой. В избе хлопочет-суетится обрадованная мама, и словоохотливая Иваниха безобидно мелет языком, перебирая всевозможные деревенские новости... Пока она умывалась, разбрызгивая душистую пену, пока прихорашивалась перед наклонным зеркалом, мама уже разожгла примус. Бешено-радостно жужжит в ее руках синий венчик пляшущего огня, будто опустился на цветущую ветку растревоженный пчелиный рой... Радушно переговариваясь, они усаживаются за стол, просторно освещенный электрической лампочкой. Мать передвигает по расписной клеенке городские закуски и собственные - домашние - угощения. Золотиста, хрупка кожица у молодой курятины. Снежно-бугрист великолепный творог. Белые вареники пропускают сквозь рыхлые швы горячий вишневый сок. Но всего аппетитнее - теплые буханочки, засеянные пахучими тминными зернами, с припекшимся исподу затомленным капустным листом. Накрытые отсырелым полотенцем, они дышат-охлаждаются на выскобленной липовой доске. Мать разделяет одну на две части, и комната наполняется духом доброго хлеба, точно распахнулась ласковая родительская душа... А может, и теперь произойдет что-либо подобное. Жар в печке еще не остыл. Замучненное сито наготове. По-прежнему сидит-калякает разговорчивая Иваниха. Может, отмахнуть в сторону занавеску, выйти на середину хаты и протянуть руку: «Здравствуй, тетушка Ивановна! Как живешь, как здоровьице? Милости просим к столу!..» И откуда только лезут в голову такие несуразные мысли! Попрубуй - объявись, завтра же будешь висеть истерзанная, с надписью на груди.
Иваниха не собиралась уходить. Охая да вздыхая, уселась поплотнее.
- Ох, беда нынче народу! Раскидала война людей по белу свету. Кто - у советских, кто - у немецких. Кто воюет, а кто пропадает на чужой стороне... Есть от Дашутки какой-либо слух-то али нет? Жалко мне девку. Ох, как жалко!
Даша замерла: начинается! Что-то ты скажешь в ответ, милая мамочка...
- Ни слуху ни духу, Ивановна... Сама знаешь - оттуда и птица не перелетает... Даже во сне ни разу не привиделась доченька моя.
Слышно, как мама всхлипывает. Должно быть, приложила к глазам платок, чтобы не глядеть в бессовестные глаза.
- Бывают сны, кумушка, которые лучше и не видеть, - вздыхает Иваниха. - Позавчера я поздно легла, - до полночи мутил мне голову Кирила Кинстантиныч со своими дружками... Свалилась, как пьяная. Не чую ни рук, ни ног. Сколько проспала - неизвестно. Только вижу... так явственно вижу: идет по улице твоя Дашутка. Господи, думаю, откуда же ты, девонька, взялась? Кофта на ней - ничего себе, чистенькая. Ботиночки, правда, побились, порыжели. И что удивительно: держит она в руке красный цветок, большой цветок, приглядистый, такие, замечала я, растут в городском саду. «Дашутка, - кричу я ей, - Дашутка!» Не слышит, не оборачивается. И вижу я, милая, прямо чудо какое: начал осыпаться красный цветок. Листик - за листиком. Листик - за листиком. Осталась одна голая былка...
«Врешь, ненавистная! Не осыплется, не пропадет красный цветок!» - чуть не крикнула Даша, вся напружиниваясь, как перед боем. Вгорячах она даже колыхнула подол занавески.
Голоса матери не слышно. Кажется, плачет втихомолку, покачивая головой.
- Напрасно, ох, напрасно сбежала твоя Дашутка с комиссарами! В прах. рассыпается безбожная красная сила. Всюду дает господь свои предзнаменованья. В Новоселовке, рассказывают, приснился одному старику такой сон-вещун, что каждый несмышленыш отгадает. Привиделось ему: около церкви два петуха дерутся - белый и красный. То белый красного одолевает, то красный - белого. Кровь брызгает, перья летят, - аж смотреть страшно! А потом белый как насел, как насел. Долбит голову своего супротивника да и только. Раскрылетился красный, опустил гребешок, повалился в пыль. А белый захлопал над ним крыльями и громко-громко прокукарекал. Чуешь, к чему оно клонит-то? Тут соображать надо... Возили, сказывают, того старичка к большому немецкому генералу. Вернулся оттуда пьяный-распьяный, а до того в рот хмельного не брал. Скоро к самому Гитлеру будто бы повезут. Ему тоже послухать интересно...
- А ты, кумушка, все-таки не запоздай, - осторожно перебивает мать.
- Ничего, успеют - нажрутся, Корысть от них невелика. Намедни принес Кирила Кинстантиныч - одну парусиновую штуку, шваркнул в угол: «Отстираешь - пригодится!» А она вся окровянена: не то раненых на ней носили, не то еще какое дело делали...
«Людей, людей мучили!» - мысленно продолжала Даша. Нога ее снова заныла болью, сердце застучало сильнее.
- Ну, ладно. Спасибо этому дому - пойдем к другому. - Иваниха поднялась с притворным кряхтеньем, затопталась, но уходить явно не спешила. - Хотела еще рассказать тебе, кумушка, про один сон, да уж не знаю, как и быть... Не мне бы рассказывать, не тебе бы слухать...
«Уходи скорее, проклятая, не терзай мамину душу!» - опять безмолвно прокричала Даша, предчувствуя, что и очередной «сон» будет отвратителен и чем-то ужасен.
- Боюсь - раскричится на тебя начальник...
Мама попятилась к занавеске - незаметно прикрывает.
- Бог не выдаст - свинья не съест. Пускай подерет горло. - Иваниха тоже приблизилась к чуланчику, даже невзначай стукнула ситом о притолоку. - Я всю дорогу думала-гадала - рассказывать про этот сон али умолчать... Нет, видно, расскажу... Только ты, кумушка, не предавайся большому сумнению. Не всякий сон в руку - бывают и пустоцветные... Вот, значит, позавчера улетели мои соколы куда-то с гомоном-песнями. Поужинала я, помолилась богу и не учуяла, как задремала... Гластится мне - будто бы иду я по лесу. А лес-то противный: все пенья да коренья, на сучьях - ни одного листика. Слышу - волки завыли. Такая оторопь меня взяла - и сказать не могу. Глядь-поглядь - навстречу человек двигается. И кто же ты думаешь, моя милая? Твоя Дашутка!..
«Не верь, не верь, мамочка, ни одному ее слову!» - задрожала Даша с ног до головы, и сама почувствовала, как холодеет ее сердце. Совсем неспроста приплела сюда лес эта сплетница, эта ужасная ехида...
Мама молчала в оцепенении.
- Уж так-то я обрадовалась ей - и сказать нельзя! - Иваниха высморкалась, перевела дух. - Кричу, как порченая, руками махаю. А она будто и не рада. Сумнительная такая, всполошенная, в землю смотрит. А на голове-то - платок черный... Только не хочется мне, кумушка, большую тяжесть тебе делать. Уж лучше промолчать, что ли... - Иваниха заговорила еще тише, еще таинственнее и, кажется, потрогала своим локтем локоть мамы. - Вижу я, вот дай мне бог умереть на этом месте, пускай глазыньки мои полопаются, - вижу сползает тот платок черный, старушечий, а голова-то у Дашутки - наголо острижена!
- Ладно... Ступай, кума, отсюда... Там заждались тебя... Ступай! - Голос матери глух и прерывист, наполнен слезами.
- Да ты, кумушка, особливо не переживай. Может, все как-нибудь обойдется... Господь не попустит...
- Ступай, ступай... Уж я одна поплачу...
Даша прильнула к занавеске, к этому заношенному, пропахшему домашним уютом ситчику в смутных завитушках цветов, прильнула глазами, жарким дыханием, всеми тревогами своей души и боялась только одного - чтобы не застучало ее сердце слишком гулко, чтобы не прорвался шепот ее громким криком: «Уходи, уходи, уходи!»
Иваниха не ушла и теперь. Она заинтересовалась занавескою.
- Уж сколько годов приглядываюсь я к этой материи. Дивное дело, так и держится - не линяет. Должно быть, при старом режиме еще набирала?
- В кооперации, - чуть слышно роняет мать, придвигаясь спиною к чулану. - Ситчик обыкновенный... А что держится - то правда... Стирки не боится...
- И не говори, кумушка! Такие в наше время не выпускают... Одни розочки чего стоют - ну прямо как живые!
Край занавески выгнулся и зашевелился.
Не поняла Даша, что же сделала мама: то ли мгновенно отвела нагло-расторопную руку, то ли перехватила у нее обвисший ситчик, но только занавеска успокоилась, не раскрывшись.
- Если сильно кипятить, может и облиняют, а я не сильно кипячу...
- И не надо, кума, и не надо!
Слышно, как пятится Иваниха к двери, будто оттесняемая хозяйкой. Вот и прошептала что-то отсыревшая дверь. Вот уже доносятся неясные голоса из коридора: «Сито... Мучица пшеничная... Кипятить надо с щелоком...» Вот стукнула и наружная дверь. Стукнула - и все притихло.
- Мамочка... Мамочка...
Не откликается. Слушает, наверное, там, - выжидает.
Мать вернулась обессиленная, села - точно упала. Бросила руки на колени.
- Пропали мы, доченька!
- Что же... что она сказала тебе?
- Ничего не сказала... А только знает... все знает, подлюга окаянная!
- Ты держала ее руку? Ты не дала заглянуть ко мне?
- Не помню, доченька, что я делала... Помутилась моя голова...
- Они же придут сейчас...
- Придут... Они придут... Они придут сюда! - словно в забытьи повторяла Даниловна и вдруг порывисто поднялась, обняла ладонями лицо дочери, тоже поднявшейся вместе с нею, и глядела безотрывно в черные, запавшие молодые глаза, и нежно поглаживала обветренные, похудевшие и все равно милые молодые щеки, и прядку волос расправила, подержала в руке, мягкую, темно-волнистую прядку.
- Не отдам... Пускай приходят... Не отдам я тебя... Пускай приходят...
И таким грубым, таким неуместным показался внезапно продребезжавший стук.
Даниловна очнулась, точно ото сна. Теперь она была подвижна, решительна в движениях. Глаза ее блеснули.
- Скорее прячься, доченька! Прижухни, как будто и нет тебя!
- Мамочка, милая! - только и успела прошептать Даша, скрываясь за ситцевый полог с бледно-розовыми цветами русских сказок.
|
|
| Категория: Михаил Киреев (Избранное) | Добавлено: 04.06.2015
|
| Просмотров: 808
| Рейтинг: 0.0/0 |
|
