| Статистика |
Онлайн всего: 1 Гостей: 1 Пользователей: 0 |
|
Все книги онлайн
Стр. 36
3
Зал был ярко освещен. Шах Сулейман с довольной улыбкой на болезненно багровом лице слушал армянских ашугов, которые, соревнуясь друг с другом, славили шаха своими импровизациями, плавно скользя по коврам в своеобразных ритмичных движениях.
Тамадой за пиршеским столом был мелик Исраел. Пили большими кубками. Мелик пил мало, но искусно представлялся изрядно захмелевшим и все призывал шаха и советников его осушать кубки один за другим. Так и искрился весельем: пел, танцевал и говорил цветистые тосты.
Вот он снова поднял кубок за шаха:
- Да не иссякнет твоя власть над нами, премудрый и всесильный шах Сулейман! У малой нации нет иного пути, кроме как, положившись на сильного, признать над собой власть могущественного правителя. Армяне уже начинают понимать, что из соседних великих держав добрее других к ним Персия. И добрее потому, что троном ее владеет всесильный, справедливый шах Сулейман, потомок великой династии Сасанидов! Ты в сердце каждого армянина, шах. Да, да! Они с содроганием думают, что было бы с ними, коли властелином Армении был бы турецкий султан... Правда, ты отдален от нас многочисленными горами и долами, но лик твой и власть ощутимы всюду. В страхе и трепете перед тобой все беззаконное; всякое порождение недобрых помыслов либо умерщвляется в зародыше, либо предается смерти прежде, чем успеет причинить зло и разрушение. Людьми приумножается богатство казны, и, если кто-то из ханов по какому-то частному поводу разрушает пусть хоть одно-единое село, этим он прежде всего пробивает брешь в казне, уменьшает доходы, необходимые для многочисленных государственных деяний. Ты мудр, великий шах, и лучше других все разумеешь, пресекаешь недоброе, беззаконное, потому-то мы и благоденствуем в мире в наших горах. Да пребудет незыблемым твой трон, солнцеликий шах! И да будет милостив к тебе всемогущий аллах и не иссякнет род твой, достойно возвеличивая от наследника к наследнику могущественную династию Сасанидов! В каждом, кто будет наследовать твой трон, да будет твоя кровь!..
Может, на этом бы и закончил свою речь обычно немногословный мелик. Но, приметив, что слова его доставляют шаху такое же большое удовольствие, как бычку, которому почесывают холку, Исраел продолжал:
- Все, что ты совершаешь, шах, справедливо. И наказание и поощрение. Уж если ты кого велишь вздернуть на виселицу, заточить в темницу, на кол посадить или голову кому отрубить, значит, так оно и должно было быть, и мы все радуемся, что твоей властью из нашего общего тела извлечена заноза, которая, не дай бог, засидись она в нас, причинила бы вред несказанный...
Шах довольно откашлялся, прочистил горло, оглядел своих приближенных и ударил костлявым кулаком по пуховой подушке, подложенной ему под локоть.
- Наш солнцеликий шах, свети вечно на нашем небосклоне, взирай с добром на доброе, как тебе свойственно, и зло на злое, как ты это делаешь всегда! За твое здоровье! - Мелик пил долго, будто и впрямь хотел до дна осушить кубок во здравие шаха. А в кубке между тем вина было всего ничего..
Долго звучали песни и наигрыши. Ашуги не иссякали в своей хвале шаху, певцы надрывали душу. Шутками и прибаутками смешил собравшихся шут Геворг. И шах всем этим был доволен, что и в самом деле взирал на собравшихся осоловелым, почти добрым взглядом.
Пированье длилось до рассвета. Шаха и его придворных поразили не столько ашуги и музыканты, сколько мелик Исраел своим красноречием, умом и смелостью, своим заражающим весельем, остроумием, своей внешностью. А танцует как!..
Но вот закончился пир, мелик, сложив с себя обязанности тамады и сделавшись очень серьезным, попросил у шаха слова и сказал:
- Да живет шах Сулейман. Когда я, следуя сюда, проезжал через села Бичанаг, Гомри, Норагюх, сельчане, узнав, куда путь держу, просили передать тебе их подарки, как знак смирения перед шахом, и я не посмел отказать им,- мелик посмотрел туда, откуда слуги его уже вносили дары. Это были те отменные армянской выделки ковры, которые он привез из своих запасов.
Ковры расстелили перед шахом.
- А от меня лично,- продолжал мелик Исраел,- прошу принять двадцать вьюков муки, пять вьюков сухих фруктов, двадцать бурдюков вина, три дойных коровы, трех телков, двух жеребцов и вот этот алмазный перстень. Все в знак смиренной покорности. Над перстнем поработали все славные шаапуникские мастера золотых дел. И каждый старался привнести что-нибудь свое в перстень, который украсит руку шаха-вседержателя. Прими его, всемогущий шах!
Мелик подал ему на шелковом платке свой собственный перстень. Шах долго рассматривал перстень, словно пытался увидеть работу каждого из ювелиров в отдельности. Затем, с трудом удерживая на тонкой шее свою голову, спросил:
- А чего пожелает мелик?
- Светлейшему шаху здоровья и благоденствия. Ничего другого мне не надо.
Шах махнул рукой и едва пробормотал:
- Зато я вот желаю, чтобы все эти музыканты остались у меня во дворце. Славно веселят. Не все, правда, но ничего...
С ужасом переглянулись все, кто пришел с меликом, посмотрели на него с надеждой, как он решит их судьбу.
- Что ж тут сказать? Останутся, коли так угодно благословенному шаху. Слуги - исполнители воли своего господина.- покорно ответил мелик Исраел.
- Так...- прикрыв веки, сказал шах.
На этом меймандар объявил, что пиршество окончено.
Едва мелик остался один со своими людьми, те в отчаянии сгрудились вокруг него и наперебой заговорили:
- Само небо на нас обрушилось, мелик... Что будет с нашими детьми, с престарелыми родителями?.. Что станется с нами?
- Чего вы переполошились? Мало что он сказал? - рассердился мелик.
- Сказал, так и завтра повторит сказанное. Оставит нас здесь.
- Того, что пьяный говорит, трезвым он не повторяет...
Через три дня мелик попросил у шаха позволения отбыть из дворца, надеясь, что по этому случаю ему выпадает новая с ним встреча, и тогда-то он изощрится поведать ему о произволе, чинимом ханом Шарифом, чем настроит шаха против своевольного хана, который после того уж не сможет претворить в жизнь свои коварные замыслы. Однако шах велел повременить с возвращением, и аудиенции не последовало. Все это несколько обеспокоило мелика Исраела, а люди его и вовсе упали духом. Оставалось только обнадеживать, ободрять добрым словом, а то и шуткой...
Прошло еще два дня, когда вдруг явился меймандар и с подобающим почтением объявил, что велено готовиться к выезду, шах собирается в Мушдару и хочет, чтобы там, в его летней резиденции, повторилось бы пиршество, подобное недавнему.
Нелегко было разгадать, что скрывается за этим приглашением шаха - не злой ли умысел?..
Мелик ободрял своих людей, пытался вселить в них надежду.
В путь выехали после захода солнца. Мелик был в свите шаха, его конь шел слева. И это, надо сказать было великой милостью.
- Что слышно в Армении? - спросил шах и тут же, не дожидаясь ответа, добавил: - Почему твои соотечественники все время неспокойны? А еще говоришь, что я у них в сердце? Пусть бы лучше старались не гневить меня.
- А разве они дали тебе повод гневаться?- вопросом на вопрос ответил мелик, не видя другого выхода.
- Хндзрстан объявил мне войну. Какая же это покорность: заманить в ловушку ханское войско и истребить его до единого человека?
Мелик Исраел облегченно вздохнул. Он уж было испугался, что шаху стало известно о событиях в Шаапунике, а тогда хан Шариф мог оказаться расторопнее, чем он. Теперь же ясно, что можно наконец осуществить намерение поговорить с шахом о главном.
- Наместник и пророк всемогущего господа бога, великий шах!- спокойно и уверенно начал мелик.- Эта война вовсе не против твоего величества. Люди, они ведь по природе своей терпеливы. И трудолюбивы, как пчелы. Весь день готовы гнуть спину, чтобы выжать из земли побольше. Обращайся, с ними по-божески и дави из них, как мед из сот, все отдадут, до последней капли, и жалить не станут. А растравишь бесчеловечным отношением, посеешь в них смуту, тогда уж, и зная, что, ужалив, сгинут, они все равно будут жалить и погибать!..
Мелик замолк. Шаху, похоже, его речи пришлись по нраву.
- И что же? Что ты этим хочешь сказать? - спросил он.
- Многое можно поведать. Вот, к примеру, хан Шариф большой любитель враждовать. И в нахичеванских селах, и у меня в меликстве, и по соседству - всюду ищет столкновений. Случается, что доводит дело до больших потерь и разрушений. Так он разорил мои села Сирап, Гомри, Бичанаг, Ариндж, Гладзор. Значительный урон нанес нахичеванским селам Норагюх, Кзнут, Крнан, Дашт и многим другим. Конечно же, опасаясь твоего справедливого гнева, он не осмеливается доводить раздор до крайности, до полного уничтожения и разрушения. Но подумай сам, шах-вседержитель, не злокозненны ли его деяния? Неужто же он не понимает, что, разрушая села и уничтожая народ, он осушает источники, питающие шахскую казну? Хан Алам-Асадулла тоже был неосмотрителен. Да простит великий шах своего слугу за то, что осмеливаюсь давать совет: завоеванной страной разумнее править гуманным отношением, а не мечом. Меч несет опустошение. А кому нужна опустошенная страна?..
- Нет, ты не прав! - не согласился шах.- Народ извечно следует держать в страхе. Стоит какому-нибудь правителю уничтожить виселицы, палачей и темницы, сам же народ и перестанет почитать такого правителя. Не то ты говоришь, мелик!..
Мелику Исраелу оставалось только сожалеть о том, что шах никак не внял его речам. Он замолк, решив пока больше разговора об этом не продолжать, чтобы шах, чего доброго, не додумался, что только затем он и приехал.
Однако шах сказал:
- Может, я ошибаюсь?..
- Светлейший шах никогда не ошибается. Просто, может, ветер и стук копыт помешали и не все мои слова дошли до твоего благословенного слуха? Я понимаю, что распускать народ нельзя. Это прежде всего вредно ему самому. Народ должен ощущать сильную власть. Он привык преклоняться перед силой. И конечно же во все времена были и будут виновные в наказуемых проступках. Я только хотел сказать, что если вина одного заслуживает пощечины, а вина другого - топора, то не следует в обоих случаях равно прибегать к топору. Известное дело, что великий, правитель еще более велик, если народ его многочислен. К чему уничтожать безвинных людей, предавать огню и мечу села? Вера - не грех, мудрый шах, вера - это совесть. Ну, а совесть совестью!..- Мелик замолк.
И шах больше не вызывал его на разговор. Воцарилось долгое молчание, которое никто не смел нарушить. Только кони стучали копытами, и гул этот, отдаваясь в садах за глиняными заборами, производил такое впечатление, словно бы по ту сторону тоже мчался по меньшей мере целый отряд всадников.
Шах молчал, но думал он только о мелике Исраеле. Подкупали смелость мелика, отвага и особенно рассудительность. Но все эти его качества невольно пробуждали в душе у шаха зависть, и она заглушала чувство симпатии. Такая двойственность мешала шаху выказать определенность в своем отношении к мелику...
Дорога сейчас шла между скалами, и эхо рьяно множило топот копыт. Это вывело шаха из забытья. Едва выехали из теснины, эхо в тот же миг иссякло, вокруг стало тихо, и шах наконец заговорил:
- Но я то ведь за веру еще никого не наказывал! - сказал он.- И Эчмиадзин, и Татев, и Гандзасар, и много других ваших храмов и церквей действуют?..
- Однако, если хан Шариф в Нахичеване, а хан Алам-Асадулла в Татеве каждый миг могут ворваться в окрестные храмы и творить там все, что им вздумается, народ вправе считать, что это совершается волею шаха из нетерпимости к чужой вере, из вражды к ней.
- Народ прав!- бросил шах. В нем явно снова пробудился властитель, видно оттого, что мелик уж очень был смел в речах.- Мы настигли вас не сломленными и придавленными, чтобы подавать вам руку и сдувать пылинки. Наши народы враждуют друг с другом уже больше полутора тысячелетий... Мы одолели вас ценой огромных потерь и невероятных трудностей. Возьмем к примеру период от времен Аварайрской битвы и до нынешних дней... Сраженного, мелик, надо ровно столько удерживать под пятой, пока не убедишься, что и поднявшись он уже впредь будет жить, как подобает поверженному!..
Мелик, учуяв, что властелин взыграл в душе шаха, решил промолчать, свести разговор на нет. Но шах не дал ему этой возможности.
- Что на это скажешь? - спросил он.
- Мудрый шах, никакой народ не может жить под пятой. Он уж скорее предпочтет умереть, коли не найдет в себе силы подняться... Победителю разумнее, одолев противника, обезоружить его, поднять из праха и поставить на ноги. Это будет актом гуманности и даст соответственный выигрыш сильному. Я не сомневаюсь, что мудрый шах думает тоже так. Так думал и шах Аббас Первый. Может, я неосторожно растревожил чувствительное сердце шаха, рассердил?..
Шах улыбнулся одними губами. Мелик не заметил этого. Он продолжал:
- Но как можно ворваться в село, расстроить свадьбу, предать смерти жениха, его отца, мать невесты, а саму девушку увести, солгав, что это шах потребовал ее в свой гарем? Такое тебе понравится, шах?
- Кто это сделал? - с дрожью в голосе спросил шах.
- Хан Шариф.
Топот копыт снова подхватило и умножило эхо.
Так было еще много раз: эхо то возникало, то пропадало - они то входили в ущелье, то выходили из него,- пока наконец не исчезло совсем, когда достигли площади в Мушдаре.
На пиршество были созваны приближенные шаха, а также его певцы и музыканты.
Армяне опять удивили шаха своим искусством, новыми песнями и наигрышами, хотя в общем-то старались не прельстить шаху, чтобы, упаси господь, не оставил бы их при себе...
Здесь, конечно, пиршеским столом правил не мелик, но держался он так свободно и оживленно, что персиянин-тамада оставался почти незамеченным. Увлеченные виночерпии то и дело переливали кубки через край. Шах ловил каждое слово.
Лилось армянское вино обильно, как воды Зендеруда, но больше, чем вино, пьянили касиды Хафиза, Хагани, Руми, Джами, Абул-Фаиза.
Пировали в саду летнего шахского Буйди. Роскошные палаты воздвигнуты на основании некогда разрушенного, столь же роскошного дворца времен правления Сейфинов. Бескрайние сады раскинулись по обе стороны Зендеруда. Вокруг, где-то очень и очень далеко, они были забраны высокой недоступной каменной оградой. Во всех концах сада насажены цветы. И с какой бы стороны ни веял ветер, он доносил их аромат.
Мерно шумел спокойный равнинный Зендеруд. В вечерних сумерках, словно бы состязаясь, заливались птицы. Они как бы тоже участвовали в пиршестве.
Веселье затянулось. Но вот шах пригласил всех во дворец и торжественно наделил армян дарами. Каждому - одежды из лучших тканей Кирмана и Спаана, шитые придворными мастерами. Мелику Исраелу его подарок шах вручил собственноручно. Это была миниатюрная золотая шкатулка, умещающаяся в ладони.
Глядя в глаза мелику, шах с благорасположением в голосе проговорил:
- Прекрасно, что ты прибыл к нам. Так надо делать почаще!.. А спасение народа армянского в этой шкатулке...
Мелик примерно догадывался, что содержалось в магической шкатулке. Он поцеловал ее, приложил ко лбу, затем поднял над головой.
Шах остался доволен....
Едва мелик оказался один, он раскрыл шкатулку. Так оно и есть, догадка его была верной: на дне шкатулки, на зеленом сукне, лежал миниатюрнейший Коран в золотом окладе. Это было знаком высочайшего доверия.
Мелик Исраел торжествовал...
На другой день в полуденный час шах призвал мелика к себе. Он уже был не столь благодушным, как на пиршествах, но и не очень сух в обращении. Усталый, поникший, он все улыбался мелику. И вдруг сказал:
- Послушай-ка, а ты, случайно, не персиянин, изменивший своей вере?..
Тут уж улыбнулся мелик.
- Или, может, христианин, принявший магометанство? - не унимался шах.
- В родословной досточтимой фамилии Прошянов не было случая измены праведной вере армян, солнцеликий шах. Зато примеров служения ей хоть отбавляй.
Шах помрачнел.
- Тогда почему же ты знаешь наизусть почти весь Коран? Речи твои то и дело пересыпаны изречениями из него. Только вера в пророка Магомета дает способность столь широко и разумно мыслить, как мыслишь ты, только она открывает доступ к познанию, к глубокому пониманию бытия. Один из мудрецов некогда сказал: «В мыслях отлагается лишь то, что проникает через сердце!..»
- Нет и не может быть человека мудрее самого шаха. Сказанное тобою, великий шах, принадлежит тебе. Твоими устами глаголет сам аллах! Мы обязаны знать законы и обычаи веры великого шаха, под покровительством которого живем и здравствуем; чем больше будем знать и почитать вашу веру, тем глубже она будет проникать в наши сердца, пока не захватит их целиком. Такой исход неизбежен. Необходимо лишь одно условие: доброта и терпимость. Ведь сам Магомет, признавая единую веру, единого бога аллаха, не питал тем не менее вражды к Христу, о чем свидетельствует четвертая сура Корана...
Шах Сулейман долго и внимательно смотрел в глаза мелику, но в душу его проникнуть не мог.
В это время вдруг вошел главный визирь. Подавая шаху пергаментный свиток, он покосился на мелика и доложил:
- Письмо от нахичеванского хана Шарифа. Шаапуникские армяне напали на ханское войско, когда те отдыхали после военных маневров. Есть потери, и очень большие...
Шах, не читая письма, вернул его визирю и вопросительно посмотрел на мелика.
- Не может этого быть! - решительно заявил мелик Исраел.- Хан хочет, воспользовавшись моим отсутствием, убить одним махом двух зайцев. Зная о моем к тебе дружественном визите, он намеренно нападает на мои земли с целью опустошить их и, захватив, расширить свои личные владения, а заодно к тому же надеется опорочить меня в глазах великого шаха!
- Позвать сюда гонца, доставившего послание! - приказал шах.
Вошел гонец. Увидев здесь мелика, он очень смутился.
- Рассказывай!
Это единственное слово, выцеженное сквозь зубы шахом, прозвучало так, что у гонца задрожали колени.
Он повторил то, что было в письме, сказав, что видел «все это» своими глазами.
Шах снова посмотрел на мелика.
- Поклянись на Коране, что ты не лжешь, утверждая, будто вы поднялись в горы Бичанага с одной только целью провести там военные маневры!- сказал мелик Исраел, обращаясь к гонцу.- И помни, что лжесвидетельство по Корану же и наказуемо.
И кзлбаш, невзирая на внутренний страх, поклялся голосом, который сам по себе свидетельствовал против него и его клятвы.
- Я, христианин, не дал бы ложной клятвы на священном Коране! - сказал мелик.- Бичанагские горы далеко от Нахичевана. До них ровно столько пути, как если бы дважды пройти из Мушдары в Спаан и обратно, так неужели же ханскому войску не нашлось близ Нахичевана удобного места для проведения маневров и понадобилось взбираться в эдакую высь, к тому же в нарушение запрета шаха входить в пределы Шаапуника...
Шах перевел взгляд на гонца.
- Солнцеликий шах, разве твое войско не вправе свободно передвигаться во всех концах твоей державы?..
- Как смеешь лаять, пес? То войско не мое, а хана. И действительно, что вам, мало места вокруг Нахичевана? Что за нелегкая погнала в Шаапуник?..
- Так решил тысячник Омар, великий шах... Армяне всегда нападают с гор. Потому, видно, тысячник и хотел поупражнять войско в высокогорье. Для этого нет лучшего места, чем Бичанагские горы.
- Да позволено мне будет сказать, солнцеликий шах: если этот гонец сможет привести из полуторавековой истории наших отношений хоть один пример того, когда армяне нападали первыми, я кладу свою голову ему под меч!.. Он не может этого сделать, и теперь все ясно: мои села разорены и разрушены. Это не первый случай: стоит хану узнать, что я выехал за пределы своих владений, как он тут же учиняет побоище и грабеж. Если мой шах хоть чуть сомневается в истинности моих слов, их можно проверить - достаточно выслать человека. Бью об заклад, что села мои развеяны в прах. Если это не так, рубите мне голову с плеч. За клевету!..
- Хану вовсе неведомо, что ты в отъезде, мелик... - попытался было выгородить своего господина гонец.
- Ты скажи лучше, села и впрямь разрушены или нет? - спросил шах.
И тут-то уж кзлбаш не смог соврать.
- Разрушены...
- Что же еще надо хану?..
- Просит у тебя позволения наказать армян за дерзость, солнцеликий шах...
- Значит, есть еще села, которые вы не разрушили?
- Есть, солнцеликий шах...
- Этого наглого лжеца, осмелившегося на моих глазах давать на Коране ложную клятву, казнить и голову его вместо ответа на письмо отправить хану Шарифу! - приказал шах главному визирю.
Кзлбаш было кинулся в ноги шаху, но его вывели...
Когда приказ шаха был выполнен, главный визирь, докладывая обо всем, вдруг тихо сказал, обращаясь к шаху:
- А следовало ли срубать голову ханскому гонцу, доверившись неверному мелику?..
Шах пришел в ярость. Он не терпел, когда кто-то осмеливался обсуждать его поступки.
- Это было велением аллаха, и не дело главного визиря задавать подобный вопрос шаху. И самому бы надо понимать, что такое решение справедливо. Армяне уже повсеместно поднимают головы. Казна моя пустеет. Все должно делаться с умом, даже разорение армянских сел.... И за то, что этот злосчастный хан Шариф бездумно сечет головы армян, я велю снести его голову. Нам нужны люди. Только люди дают доход казне. Армян не убивать надо, а склонять к принятию магометанства. Растворить их в нас, а не уничтожать - вот что следует делать. Коли уничтожим, чем жить станем? Армянский мелик понимает все правильно, а шахский визирь никак этого в ум не возьмет.
- Да простит мне великий шах, теперь и я понимаю, сколь справедливым и мудрым было твое решение... А голову гонца я уже отправил с одним из наших кзлбашей.
Шах сделал вид, что не слышал слов визиря.
|
|
| Категория: Судьба армянская | Добавлено: 24.05.2015
|
| Просмотров: 1068
| Рейтинг: 0.0/0 |
|
