Там, где переплетаются лесные тропинки (продолжение)

  Уже светало, когда Виктор, шагая за Ягой по дремучему лесу, остановился на звериной тропе, по которой ходил обычно «краковяк».
  Он взвел курок и стал в ожидании за деревом.
  Уже несколько дней он тщетно гонялся за одним оленем, и это начинало злить его не на шутку. Олень мелькал между зарослями то тут, то там, а чаще всего на вересняке.
  Вчера Виктор ходил туда и выследил его. Здоровенный самец, весу в нем не меньше двухсот килограммов. Правда, шилорогий, но не без оригинальности. Один рог торчит вверх, другой подвернут. Есть такая фигура в краковяке, когда танцор только кружит и притопывает на месте, высоко подняв левую руку, а правую, согнутую в локте, держит у груди, словно он всё еще обнимает свою даму.
  «Этот «краковяк» будет пятый по счету»,- думал Виктор. Убитых до этого четырех оленей он отвез на лодке в Ханьшоу и за них получил теплую шапку, ватную куртку, штаны, улы для себя и еще соль, рис, муку, сою и всякие другие запасы на зиму, включая махорку для Алсуфьева. Да, вот сколько дал за оленей торговец и еще кланялся, просил привезти опять такого же товару. Ведь в оленях было с полтонны наилучшего мяса, не считая шкур и рогов. Лодка Люй Циня не могла поднять такой груз, и пришлось два раза проделать путь через озеро - восемьдесят ли, то есть сорок километров в один конец.
  Пятого оленя надо будет отвезти в ту же деревню Ханьшоу. За него Виктору хотелось получить только халат, теплый халат. И пусть одна из дочерей купца вышьет на нем феникса с распростертыми крыльями - рисунок всем известный. Такими вышивками на груди украшалась одежда мандаринов в течение двадцати четырех веков, до конца царствования богдыханов. И, пожалуй, столько же веков носили эту одежду мандаринов старшие в роде Люй Циня.
  «Когда отец собирался выйти из дому, я подавал ему эту одежду. И думал, что когда-нибудь так же будет мне ее подавать мой сын. Но миновали времена мандаринов. И не жаль что миновали - плохие то были времена. А у меня нет сына, нет семьи - никого, кроме Звездочки и тебя, Вэй-ту. Поэтому я не ношу той одежды с вышитым на груди Фениксом, о которой мечтал в детстве».
  Так говорил Люй Цинь. Это было недавно. Они собирали в лесу ягоды лимонника. Виктор, или Вэи-ту, как его называл Люй Цинь, продирался через путаницу лиан к кустам усыпанным гроздьями, и передавал старику красные ягоды, которые жителей тайги так же предохраняют от цинги, как чеснок, лук
и другие растения, содержащие много витаминов.
  Тогда-то Люй Цинь, обычно такой сдержанный, неохотно вспоминавший о прошлом, стал откровеннее и, рассказывая Виктору о своем детстве, нечаянно проговорился, что он из рода мандаринов. В сравнительно молодом возрасте сдал он экзамены, которые тогда требовались, и получил ученую степень сюцай, так что мог не бояться ударов бамбуковой палкой по пяткам: эта степень избавляла навсегда от телесных наказаний. Позднее он держал экзамен на ученую степень цзюйжень. Любопытно, что раньше, чем экзаменовать, его обыскали с ног до головы, проверяя, не прячет ли он где-нибудь шпаргалок или рукописи. Обыскивали по ритуалу, установленному двадцать четыре века назад. Выходит, что подсказка и списывание практиковались в Китае задолго до рождества Христова. Вот уж подлинно страна древней культуры!
- После обыска меня на целые сутки заперли в комнате и велели написать в стихах сочинение на тему о третьей книге Конфуция. Перед дверью поставили стражу.
  Люй Цинь не сказал Виктору, выдержал ли он этот экзамен. Пояснил только, что было это в царствование вдовствующей императрицы Цы-си, которая так жестоко - руками англичан и французским оружием - подавила крестьянское восстание тайпинов: на одном только берегу реки Яндзыцзян было срублено
сто тысяч голов, и делалось это именем малолетнего богдыхана. Имя он носил необычайное, трудно произносимое и бессмысленное, как те времена: Цы-хай-туань-юнь-кан-и-хао-юнь-чуань-чэ-эр-шаокун-цинь-сянь-чун-си.
  Не более четверти часа стоял Виктор на звериной тропе, но за эти четверть часа совсем рассвело. На молодых побегах берез сверкал иней. Тонкие коричневатые росточки сливались с фоном, а стеклянные шарики инея бросались в глаза. Сквозь ряды этих сверкающих сережек Виктор смотрел на отливавшую фиолетовым темную полосу вереска, на кедр, за которым уходила в чащу оленья тропа.
  Однако не слышно было приближения «краковяка» и стука его рога о сучья. Еще удивительнее было другое (и тут Виктор вдруг понял, почему этот утренний час кажется ему таким необычным): в лесу не слышно было и других оленей. Ни одного.
  Здесь, куда сходились олени со всех окрестных сопок, в такое чудесное утро, когда на деревьях сверкает иней и скованная заморозками земля звенит под ногами, должны бы реветь во всю мочь несколько десятков оленей. А между тем... Что же случилось?
  Виктор достал из-за пазухи вабик собственной работы- дудку из двух кусков тополевого дерева, искусно оплетенных лыком.
  Он не был еще уверен в своем умении приманивать оленей этим вабиком - пока ему удалось приманить только одного. Поэтому не хотелось начинать первому - он выжидал, пока они заревут. Зададут тон - тогда надо взять только одной нотой выше, чтобы олень вообразил, что это ревет соперник послабее его. Если взять слишком высокий тон, то ни один солидный рогач на этот зов не пойдет, считая, что так может кричать только какой-то молокосос, с которым и драться не стоит - он и так сразу струсит и убежит. Если же взять тон слишком низкий и мощный, олень может испугаться («ого, какой горластый:») и
совсем не отзовется.
  Виктор поднес дудку к губам, закрыл глаза и сосредоточенно представив себе поднятую голову оленя и тональность его голоса, продудел в свою дудку два раза. Это было похоже на кашель - такие звуки издает время от времени вожак, который ходит со своим стадом,- как бы предупреждая, что он начеку
и никому не советует вторгаться в его жизнь...
  Яга вздрогнула и быстро повернула морду к хозяину. Это значило, что он подражает оленю удачно. Однако ни один олень не откликнулся. В тайге стояла такая тишина, словно все живое ушло из нее. Если бы ветер переменился, это было бы еще понятно: значит, звери перебрались на подветренную сторону. Но ветер (едва ощутимый к тому же) ничуть не переменил направления и дул по-прежнему со стороны озера.
  Виктору стало ясно, что здесь ночью что-то случилось. Может, оленей разогнали волки, а может, и тигр. Во всяком случае, стоять тут и ждать не имело больше смысла.
  Он направился к речушке, которую Люй Цинь называл «Упрямая сестричка». Эта Упрямица брала начала, как и Муданьцзян, в озере и километров через двадцать впадала в Муданьцзян.
  А может быть, там, где сливаются Муданьцзян и Упрямица, и прячутся сейчас олени?
  Виктору сильно хотелось убить еще одного рогача, чтобы выменять его на халат для Люи Циня. Теплый халат старику очень пригодится. Люй Цинь, конечно, поворчит, когда увидит вышитого на груди феникса, знак мандаринов. Скажет, что это и лишний расход и вообще ни к чему - детские фантазии. Но в глубине души он будет тронут, не может это его не тронуть. Вот
уже пятьдесят лет никто не делал ему подарка к Новому году. Алсуфьеву, который жил у него тринадцать лет, это и в голову не приходило. Вероятно, потому, что Новый год здесь празднуется китайский - значит, не совсем настоящий. Или потому, что Люй Цинь китаец? Неполноценный, мол, человек, и, значит, можно не церемониться, обойтись без каких-то там условностей- так, видно, рассуждал Алсуфьев. Он и Люй Цинь жили в одной фанзе, но Люй Цинь был по-прежнему одинок и тосковал по близкому человеку. Только в нем, Викторе, он нашел желанного друга.
  И однажды он по-своему высказал это с детской простотой и достоинством, языком старых, позабытых книг:
- С тех пор как ты со мной, Вэй-ту, у меня всегда достаточно мяса. Ты и дров всегда нарубишь, и воды принесешь с озера, а в нашем огороде оставляешь мне самую легкую работу. Когда я выхожу, ты на прощанье заботливо спрашиваешь, куда я иду и не слишком ли далеко. Когда возвращаюсь, встречаешь меня радостью и горячей пищей. Поистине, и в фанзе и на сердце у меня стало светлее с тех пор, как ты со мной, Вэй-ту. Как будто я нашел в тебе сына.
  А Виктор слушал и думал: «Полностью заменить ему сына я не могу. Слишком поздно, я никого уже не полюблю так, как любил отца и мать. Но все, что осталось еще в моем сердце, пусть берет. И благодарность мою за его доброту и мудрость пусть примет старый Люй Цинь вместе с халатом, который я ему поднесу, как он когда-то в детстве мечтал, на Новый год. Ведь у китайцев Новый год празднуется в начале февраля, так что времени у меня достаточно и дочки торговца в Ханьшоу успеют вышить феникса - в обмен на оленя, конечно. Только бы попался мне какой-нибудь получше!
  Виктор шел не спеша, как ходят в тайге. То и дело останавливался, застыв на месте, только нос, уши, глаза были настороже по-звериному. Затем шел дальше бессознательно-осторожным шагом, носками беззвучно касаясь земли.
  Холодное багровое солнце вставало над лесом - было уже, должно быть, около семи. Виктор посмотрел на часы: они показывали пять. Поднес их к уху - не тикают!
  Он хотел их завести, но тут же сообразил, что это ни к чему: ведь он не знает точно, который час. Отныне он не сможет проверять время. Будет его узнавать, как все в тайге, по солнцу, звездам, росе.
  Ему стало невыразимо грустно, словно случилось несчастье. Пришлось уговаривать себя: «Эка важность, миллионы людей обходятся без часов и живут же как-то».
  Но мучительное ощущение утраты и даже обиды не проходило. И не потому, что мать говаривала: «Если часы останавливаются, не к добру это...» Он таких суеверий не разделял. Но часы - подарок родителей. Он получил их, когда перешел в седьмой класс. И с тех пор они шли превосходно. А вот теперь остановились - и казалось, что с ними замерло все, что еще оставалось от прежней жизни.
  Знакомая боль, притупившаяся было в последнее время, ожила с прежней силой.
  Стоя на пригорке, Виктор влажными от слез глазами смотрел на лес, на речку, но видел не их, а мать и отца видел, как они уходят, уходят в неведомое, и никакими силами не удержать их. Рвется нить и вместе с нею все, что связывало его с дорогим и близким. Отовсюду надвигается чужое. Что остается у него родного? Только польский язык. Но и тот...
  Он задрожал при мысли, что может забыть язык отца и матери.
  А это возможно. Уже четыре месяца он не сказал ни слова по-польски. С Люй Цинем говорит по-китайски, с Алсуфьевым- по-русски.
  Как живой, встал перед ним отец, и вспомнилось Виктору, как однажды, беседуя с ним у костра, говорил он, усмехаясь своей невеселой усмешкой под густыми усами:
- В ссылке я, Бибштек, годами не слышал польского слова. В тайге, бывало, такой вдруг нападет страх: господи Иисусе, а что, если забуду совсем родной язык? И тогда я, братец, ходил и вслух говорил сам с собой по-польски. Или читал на память из «Пана тадеуша» - ну, ты знаешь, что. Я ведь только одни эти стихи и помню:
    Сегодня нам, непрошеным, незваным ...
  Виктор поэзией не увлекался: его как и греков времён Гомера, рифмы только смешили. И всегда казалось, что звуки передразнивают друг друга и речь рифмованная прихрамывает на один слог - спотыкающаяся она какая-то.
  «Пана тадеуша» он, конечно, читал в школе, это требовалось по программе. И ничего, нравилось, особенно те стихи, где говорится об охоте и о Зосе.
  Сейчас он слушал, как звучат они в душе. Они звучали как молитва. В родном языке своем находил он сладчайшую мелодию первых грез, любви, мечтаний, упоительную силу звуков, от которых сердце в груди то замирает, то трепещет белокрылым трепетом тоски. Звуки эти теснились внутри, нарастали, гудели, как орган, и вот уже всего его наполнил хорал родной польской речи, то суровой, то ласкающей, речи такой красивой и богатой, что слишком убогим вместилищем была для нее его память, слишком тесно было ей в нем одном.
  Спускаясь с пригорка, Виктор начал медленно читать вслух стихи Мицкевича, которые любил отец:
    Сегодня нам, непрошеным, незваным,
    Во всем былом и будущем туманном
    Еще остался мирный край, однако,
    В котором счастье есть и для поляков.
    Край детства... *
  В осенний лес, догоравший поздним багрянцем кленов и дикого винограда, он бросал эти слова, от которых исходил аромат чего-то самого дорогого сердцу... В них таились образы, которые не рассеиваются, а всегда носятся над нами. Грезы, которые придают нам сил.
  Виктор испытывал уже только грусть, ту тихую, кроткую грусть, в которой есть и сознание своей малости и отстранение. Он словно издали слышал, как звучит прекрасная польская речь в этой лесной пуще. И голос его в маньчжурской тайге, как когда-то голос отца в забайкальской, полон был той же тоски скитальца:
    Все земляки, покинутые нами,
    Одни еще остались нам друзьями,
    Союзниками, верными навечно.
  У тех, о ком говорится в этих стихах, были по крайней мере родные, соседи. Воспоминания о них, о Польше эти люди унесли с собой в изгнание. А у него, Виктора...
  Он усмехнулся и, почувствовав, что кожа на лице как-то странно немеет, смахнул со щеки осеннюю паутину. Паутина эта в тайге висит повсюду, она такая плотная, что ее можно брать в руки, переносить с куста на куст - она не порвется.
  Паутина опутала Виктору всю голову, он чувствовал себя как в коконе. Наконец смахнул ее, но неприятное ощущение не проходило. Тогда он, присев на берегу Упрямицы, ополоснул лицо. Рядом Яга жадно лакала воду. Вдруг сквозь ее шумное чавканье и бульканье воды на камнях до Виктора донесся издали слабый, как дуновение, голос лесного зверя.
  Он прислушался. Теперь уже не оставалось сомнений: за речкой кричал олень. Странно, что так поздно. Но и так бывает.
  Он схватил свой вабик и откликнулся - пожалуй, слишком торопливо, и звук получился низкий. Но олень не испугался- напротив, ответил таким же густым басом. Должно быть, мощный самец!
  Прыгая по камням, Виктор перебрался через речку, на том берегу вырезал себе палку и двинулся на голос оленя. Тот, видно, шел навстречу, его зов звучал все ближе.
  Так, перекликаясь, человек и олень приближались друг к другу. Виктор стал постукивать палкой по сучьям, подражая стуку рогов идущего по лесу оленя. Но вдруг олень затих.
  Виктор подудел раз, другой - никакого отклика. Он пошел дальше в ту же сторону и протяжно затрубил в дудку. Но олень молчал.
  Нужно было остановиться, подождать: может быть, зверь совсем близко. Одно неосторожное движение - и не видать ему оленя, как своих ушей, не будет и халата для Люй Циня!..
  Виктор ждал долго, неподвижный, как ствол дерева. Наконец там, где за лесом уже светлело небо, послышался топот. Можно было подумать, что своим вабиком Виктор приманил не одного, а двух оленей, что они сейчас сошлись там, на поляне, и готовятся к схватке.
  Виктор снял ружье с плеча, скользнул под высокую лиственницу. Где-то за деревьями, должно быть, дрались олени, ему уже чудился их топот, треск сцепившихся рогов.
  Но вместо этого он услышал сперва голос Люй Циня, затем- рычание тигра.

  Берегом Упрямицы к фанзе Люй Циня шли Третий Ю и его жена.
  Они разговаривали вполголоса, как полагается говорить в тайге.
- Четыре оленя? А ты почем знаешь, что он убил четырех?
- Видела, как он переправлял их в лодке в Ханьшоу. Два раза по два оленя.
- Це-це-це! Везет же человеку! - Ю даже причмокнул от удивления.- Молодчина он! Правда, Ашихэ ?
- Да, он очень смелый,- подтвердила Ашихэ
  В штанах с кожаными наколенниками, какие носят в тайге, и с винтовкой за плечом, она казалась еще меньше и была похожа скорее на мальчика, чем на девушку. Она шла за безоружным Ю, и можно было подумать, что это внучек провожает старого деда с длинной косой. Старый Ю занимался, собственно, не охотой, а ловлей зверья при помощи капканов, сетей, самопалов, ловушек и, как звероловы прошлого века, ходил по тайге только с ножом и собакой.
- Охотились бы мы по-моему, с помощью засеки и капкана, так и нам досталась бы парочка оленей. А с этим твоим карабином...
- Но они могли бы наткнуться на твою засеку и тогда сразу догадались бы... Ведь этим способом только ты один охотишься теперь.
- А чего от них прятаться? Ведь мы идем к ним.
- Сегодня - да. Но они не должны знать, что мы здесь уже несколько дней. И что это я подбросила книжки.
- Кому подбросила? Этому молодцу Вэй-ту?
- Нет, Закопанному.
- Зачем?
- Не знаю. Так нужно.
  Ю остановился - он время от времени делал это для того, чтобы лучше вслушаться и осмотреться по сторонам. На этот раз, однако, он вслушивался в голоса, спорившие в нем самом, видел только себя, старика Ю, и молоденькую Ашихэ - странную чету среди лесного моря.
- Вот ты сказала: «Не знаю. Так нужно». Я не раз слышу от тебя такие слова, Ашихэ, и ни о чем не спрашиваю. Я помню тебя маленькой девочкой, слабенькой, как косулька в пору сяомань..." Я ведь был у вас в тот самый день, когда этот сорочий сын, Го, отнял у вас поле за долги и тебя увёл за три даня проса...
- Я не была слабенькой, Ю. Я вернулась, хотя Го продал меня в город.
- Знаю, знаю, ты была здоровая девочка и умом не обижена. Ну, и на свое счастье встретила Ин, ту, что жила с поляком. Я слышал, что ты даже училась, чтобы потом учить других, но настали плохие времена... Я тебя как-то раз встретил с людьми Среброголового... И вот ты пришла в мою фанзу: «Ю, я
буду твоей женой».- «Ашихэ, я прожил без жены шестьдесят лет и не знаю женщин, не знаю, как нужно обходиться с ними». Сказал я так или не сказал?
-Да, Ю, ты не соглашался взять меня в жены. Это верно.
- И ни за что бы не согласился. Но ты объяснила, что должна следить за перевалом, и показала мне...- Тут Ю раздвинул большой и указательный пальцы так, что они образовали римскую цифру V.- И я понял. Я не учился в городе, как ты,и по старому обычаю ношу косу, но я тебя понял... Ведь это понять просто, это наши китайские дела. Ну, хорошо, будем мужем и женой, если так нужно. Кто здесь, в глуши, станет смеяться над старым Ю? Соседей у меня нет. А брат? Что ж, когда узнает, пусть думает: «Бедный Ю! Видно, летяга пробежала ночью по его голове, вот он и женился, когда ему умирать пора. Да еще на Ашихэ, которая не чтит старых обычаев, волосы остригла, и всего-то ей девятнадцатый год пошел».
- Почему ты говоришь это с такой горечью? Разве я не стряпаю, не стираю, не забочусь о тебе, как настоящая жена?
- Да, да, и стряпаешь, и стираешь, и бережешь меня, как настоящая жена.
- Ну разве тебе со мной не лучше, чем одному?
- Лучше.
- Так в чем же дело? Скажи, почему ты грустный?
- Скажу. Вот, осталась ты у меня, а через два дня пришел этот... Закопанный. Я бы меньше удивился, увидев тигра у себя в доме. А ты ничуть не была удивлена - знала, видно, что придет! И сразу стала собираться в дорогу. Куда? «Не знаю, так нужно»,- сказала ты. И пошла с ним в Шуаньбао, хотя там все было сожжено дотла. Не было тебя пять дней. Потом воротилась и как ни в чем не бывало принялась за прежнее: днем в фанзе, вечером бежишь на перевал...
- Но ты же знаешь зачем.
- Так я ничего и не говорю, Ашихэ. Привык я к тебе, мне даже хорошо с тобой. Но ты объявила, что надо идти к Люй Циню и что зайдем мы к нему как будто случайно, якобы по дороге с оленьего гона. Взяла ты с собой те книги, что принес тебе кто-то на перевале, тяжелую пачку, и несла ее сама всю дорогу. Как ирбис, кружила потом около их фанзы, чтобы забраться туда тайком и оставить подарок Закопанному. Теперь мы опять идем к нему.
- Ю, неужели ты подумал...
- Да. Ты молода, красива, а молодые всегда ищут любви. Может, это и хорошо - не знаю, не испытал... Я бы слова тебе не сказал, Ашихэ, если бы ты любила кого другого - например, Вэй-ту. Он еще щенок, а как отомстил за родителей! За его голову обещают тысячу долларов, но думаю он еще их так допечет, что они готовы будут дать десять тысяч - и все напрасно. Да, вот это мужчина! Но Закопанный?..
  Ю брезгливо поморщился и сделал пальцами такое движение, будто стряхнул клопа или овода.
- Нет, нет, это не человек, а ящерица. Я не мог бы жить с тобой рядом, Ашихэ, если бы такого человека, которого я когда-то закопал в землю - и справедливо закопал, это всякий скажет... если бы ты его...
- Постой,- взмолилась Ашихэ.- Посмотри на меня, Ю!
  Хмуро и несколько смущенно он искоса глянул на нее. Увидел маленькие ладони - Ашихэ, по-детски встав на цыпочки, положила их ему на плечи,- поднятый подбородок, встретил сосредоточенный, выжидающий взгляд честных глаз, черных, как вода в глубоком колодце.
- Я никогда не лгу, Ю. Веришь?
- Я же тебя ни о чем не спрашиваю. Но...
- Поверь мне - я не ищу любви. Я не знаю ее до сих пор, ты - тоже. И нам хорошо вдвоем.
- Я - другое дело. Но ты молода.
- Ох, где у тебя глаза, Ю? А еще знаменитый охотник! Не видишь разве, что я только солдат с ружьем, как тысячи тысяч людей из Яньани? А знаешь ты, сколько я пережила? Не одну жизнь, поверь. Я старше тебя, Ю, и ничего уже не хочу- только быть такой, как братья из Яньани... Ну, пойдем, не стоит
тратить время на пустые слова.
  Ю зашагал дальше. Идя, слышал за собой совсем близко шаги Ашихэ, ее ровный певучий голос. Она словно сказку сказывала или читала вслух детям из большой книги с картинками:
- Ты идешь впереди меня, потому что знаешь дорогу, и в лесу никто не может сравниться с тобой в мудрости. А я иду за тобой, и у меня одна только мысль: послушно идти туда, куда ты меня ведешь. Так и тут. Мне говорят: «Отведешь Закопанного в Шуаньбао, на то место, где мы бились с японцами. Там вас встретит товарищ». И я иду и думаю только о том, как бы получше выполнить приказ. Потом мне говорят: «Подбрось эти книги Закопанному». И я подбрасываю. Потом велят: «Ступаи к поляку, скажи ему то-то и то-то». Я исполняю - и этого мне достаточно. А тебе, Ю, достаточно того, что я тебе сказала".
- Да, Ашихэ. Теперь мне все ясно.
- Но я хочу, чтобы между нами все было ясно до конца и чтобы мы больше никогда к этому не возвращались. Так вот слушай. Когда я делаю что-нибудь для тебя - чиню или стряпаю мне иногда кажется, что я это делаю для отца. А отца, ты же знаешь, у меня больше нет, и никого из родных уже нет на свете.
- Ты была хорошей дочерью. Лучшей я не мог бы себе пожелать.
- И еще я тебе хочу сказать: не бойся, что я нечестно поступлю с тобой. Никогда я бы себе не позволила сойтись с человеком, которого ты закопал. Да и с кем-нибудь другим тоже. Ни с кем и никогда я не буду близка, пока живу под твоей крышей, слышишь? Все равно как если бы я была твоей женой по-настоящему.
  На скулах темного, как кора, лица Ю лучами разбежались морщинки: это означало, что он улыбается. Видимо, разговор облегчил его душу. Он зашагал быстрее, живее озирался по сторонам, проверяя, нет ли чего достойного внимания, смотрел то на солнце, по-осеннему тусклое в этот ранний час, то себе под ноги. Земля уже поверху слегка подмерзла, и осыпанная инеем зелень хрустела под ногами, а между тем Ю и Ашихэ шли летними тропками, которые, как известно, короче и остаются проходимыми дольше зимних. Теперь Ю уже не напоминал дряхлого деда, которого ведет внучек, а скорее такого, который ведет и охраняет внука. Ибо, как сказала Ашихэ, в лесу никто не мог сравниться с ним мудростью и, уж конечно, чуткостью.
  А потому, когда собака остановилась, вопросительно подняв морду к хозяину, Ю не удивился: он уже сам заметил то же, что она, и даже на секунду раньше.
  Ашихэ же, которую он остановил жестом, видела только коричневатый валун вдали, у излучины речки. Посмеиваясь беззвучно, одними морщинками, Ю указал ей в ту сторону, где меж деревьев блестела вода.
  Там речка что-то очень уж шумно плескалась. Но Ашихэ не сразу сообразила, в чем дело. В первую минуту могло показаться, что течение повернуло вспять и Упрямица возвращается в озеро.
  Но так, конечно, только казалось. А присмотревшись, легко было заметить, что не вода течет в ту сторону - это шла кета!
  Речка кишела рыбой. Заполнив ее во всю ширину, от берега до берега, сплошным косяком - как будто двигалось дно,- шел лосось метать икру.
  Что-то противоестественное было в этом непрерывном движении бесчисленной массы живых существ, торопливо и слепо стремившихся навстречу смерти. Ведомые инстинктом, они, когда пришла их пора, двинулись из глубин океана дорогой, проделанной когда-то на заре жизни, от японских островов и еше каких-то архипелагов - в устье Амура, оттуда, во всю силу сво-
их плавников и жабр, по течению Амура, Сунгари, Муданьцзяна, до этой горной речки, на дне которой родились когда-то. Приплыли, чтобы метать икру и затем умереть там, где родились.
- Смотри! - Ю тронул за руку заглядевшуюся на это зрелище Ашихэ.- Смотри, как он это делает!
  Коричневый валун на берегу вдруг зашевелился, и Ашихэ увидела, что это вовсе не валун, а медведь.
  Сидя на камне, он вылавливал из воды кету. Как только какая-нибудь рыбина из косяка оказывалась близко, он лапой, как черпаком, хватал ее и выбрасывал на берег. В воздухе то и дело сверкала чешуя, и на берегу уже серебрилась порядочная куча рыбы.
  Медведь, должно быть, решил, что наловил достаточно. Он напился и стал выбирать из кучи одну рыбу за другой. Однако он их не ел, а только отгрызал головы и аккуратно бросал в одно и то же место, совсем как орешки грыз: хруст - и под елку.
  Перебрав таким манером весь свой запас рыбы, он навалился на деревцо, под которое бросал ее. Сломал его и прикрыл его ветвями груду рыбы, а сверху еще камней набросал. Потом осмотрелся по сторонам.
  Ю крикнул ему из-за деревьев:
- Дурень ты, я все видел!
  Испуганный медведь пустился наутек.
- Приходи на Праздник весны, я тебе, пожалуй, кое-что оставлю! - крикнул ему вслед Ю.
- А когда он в самом деле вернется за своими запасами?
- Когда рыба здорово протухнет. Медведь любит рыбу с душком.
  Они пошли к медвежьей кладовой под елочкой: Ашихэ захотелось осмотреть ее.
- Скажи,- спросила она по дороге у Ю.- Когда кета опять пойдет?
- Через семь лет. Семь лет живет она в большой соленой воде, а патом уходит в пресные малые воды и мечет икру.
- А куда она ее кладет?
- Очень просто - в ямку. Выроет ямку, поплавает над этим местом день, два, три - сторожит свою икру, а потом умирает. Чтобы новое родилось, старое должно умереть. Так бывает с кетой.
  Ашихэ хотела его поправить, сказать, что не только с кетой. Но в эту минуту за речкой, очень близко, подал голос олень. И откуда-то отозвался другой.
  Ю был очень удивлен. Какая-то нота в этих голосах показалась ему фальшивой.
  А олени все кричали, причем первый явно удалялся от речки, а второй шел ему навстречу.
  Ю слушал, слушал напряженно и наконец что-то понял: он даже затрясся от беззвучного внутреннего смеха и пробормотал, что можно обмануть оленя, можно обмануть тигра, но его, Ю, не проведешь! Ю разбирается в звериных голосах лучше, чем в человеческой речи.
  Но вдруг у него мелькнула новая мысль - и он сразу стал серьезен.
- Дело неладно, Ашихэ, ой, неладно! - сказал он с беспокойством.- Тут надо ждать беды. Пойдем скорее - может, еще поспеем.
- Куда? Что случилось, Ю?
  Ю схватил ее за руку и потянул за собой.
- Скорее! Там тигр приманивает человека, а человек - тигра: оба подражают голосу оленя...