| Статистика |
Онлайн всего: 1 Гостей: 1 Пользователей: 0 |
|
Все книги онлайн
20)Часть вторая
В Фудзядяне и других местах
Он спал, но видел все. Так бывает иногда во сне. Спал крепко, погруженный в глубину блаженства и хаоса, когда дверь открылась - он это видел,- Волчок заворчал, но забился в угол и Тао в костюме краковянки, шурша шелками, пестрой бабочкой впорхнула в комнату, покружилась на одной ноге в сафьяновом башмачке, затем сделала реверанс и, поставив на ночной столик у кровати серебряный поднос, воскликнула:
- О мой храбрый герой!
А доктор и Лиза, оба тоже в польских костюмах, дружно хлопнули в ладоши:
- Ваньсуй, Вэй-ту, ваньсуй!
Но едва Виктор поднял голову с подушки, дверь захлопнулась.
Он вскочил с кровати. Поднос полетел на пол.
Значит, то был не сон!
За дверью слышался смех, а Волчок уплетал все, что попадалось ему под лапы. Хорошо еще, что кофе стоял отдельно, не на подносе.
- Пошел вон!
Волчок отскочил от ветчины, кулича и торта, валявшихся на полу. Все это благоухало по-пасхальному.
В дальних комнатах, гостиной и кабинете, гудело как в улье. Многоголосый гомон мешался с мелодией песни «О мой розмарин.» В звуках патефона, в стуке тарелок, во всех отголосках было что-то праздничное.
Часы показывали одиннадцать - значит, новогоднее шествие благодарных пациентов уже в разгаре..Лиза когда-то рассказывала Виктору, что к десяти утра все приходят с дарами и пожеланиями. Конечно, только китайцы. В китайский Новый год к доктору являются только они, а в день его именин - представители всяких других, «низших» наций, как говорил доктор утверждавший, что истинная благодарность, полная достоинства и переходящая в сердечную дружбу,- явление вне Китая такое же исключительно редкое, как в пожилом возрасте сердце без изъяна.
От чашки кофе, за которой потянулся Виктор, повеяло утренним запахом гимназического пансиона, теплом воспоминаний о хозяйке его, славной Лизе, о школьных годах и одноэтажном домике на Вокзальной улице с медной табличкой на двери: «Аннелиза Гренинг, учительница музыки. Рояль». Ох этот рояль! Не рояль, а наказание божье. Везли его сюда из Лодзи через Киев, Томск и Омск. Ведь Лизин папа, машинист, мог погрузить его бесплатно, как же было бросить такую ценную вещь, подарок доброй тетушки, которую звали также Аннелиза Гренинг и которая играла Листа на концертах - имя ее печаталось на афишах, и вход стоил два рубля. Бедная Лиза! Слух у нее был, как у кукушки, и виртуозом она могла считаться только в искусстве кулинарии. Да и этим талантом ей блеснуть удавалось редко - главным образом раз в год на новогоднем приеме у доктора Ценгло.
Виктор торопливо позавтракал и оделся. Ему было интересно увидеть этот раут, который в Харбине называли «польским фестивалем» и «парадом благодарности».
Лиза уверяла, что каждый год доктор проклинает своих пациентов, ибо в доме в этот день бывает настоящий содом, дым стоит коромыслом, но в душе очень ценит их. Ценит больше, чем все свои дипломы, писанные золотыми буквами, и ордена - русский, китайский и японский, по одному от каждой власти. Все они украшали стены врачебного кабинета с целью утилитарнои:
чтобы пациенты проникались глубокой верой в доктора и, не торгуясь, платили двойную цену.
Но паломничество всех этих Ли Цаев, Чжанов, Юаней, богатых, бедных, светлокожих и темнокожих, приносящих подарки и новогодние поздравления своему лекарю, хотя он и принадлежал к племени заморских дьяволов, носило совсем особый характер. К этому Ценгло не мог отнестись безразлично, как космополит, не подчеркивая своей национальности. И он принимал китайских гостей в польском национальном костюме - пусть оценят его красочность и своеобразие! Угощал их польскими блюдами - пусть, отведав их, китайцы дружно заявляют, причмокивая, что нет ничего лучше польской кухни - не считая китайской, конечно.
Здесь было на что поглядеть. Полсотни исцеленных теснились в трех приемных, сидели на диванах, креслах, стульях. У одних в руках были чашки с кофе, у других - альбомы и фотографии, и все глаза были устремлены на доктора.
Он, как посол в полном параде, ослеплял костюмом, который сам себе придумал. Трудно сказать, что это было на нем - сукман или кунчуш, где кончался польский мужик и начинался воевода. Он пускал пыль в глаза чванным блеском высоких сапог, яркостью пестрых охотничьих брюк, слуцким кушаком на объемистом животе. Не хватало только кривой сабли - и был бы
настоящий пан Заглоба, любимый герой Сенкевича.
Важный и приветливый, ходил доктор среди пациентов, с одинаковой сердечностью здороваясь с бедными, которых лечил бесплатно, и теми, с кого без зазрения совести сдирал изрядные куши, так как они были достаточно богаты, чтобы их платить, и предоставлял им потом хвалиться, что их оперировал сам Цянь Го и за это взял столько, как если б они принадлежали к самым знатным фамилиям.
Тао, его обожаемая внебрачная дочь, которую он недавно узаконил, дав ей свою фамилию и сделав своей наследницей, обносила гостей пряниками, польскими «мазурками», струцелями и тортом. Лиза разносила кофе.
- Окажите честь скромному угощению,- приглашал Ценгло с восточными церемониями.- Напиток не ахти какой ячменный кофе, но его пьет каждый день польскии крестьянин, и только поэтому я смею вас просить чтобы вы его отведали. Он пахнет пшеницей, пахнет Польшей!
Кофе с примесью мокко и ванили, с густыми сливками, был очень вкусен. Гости одобрительно кивали головами, дивясь, что этот «скромный» напиток пьет польский мужик.
- Дорогая пани Аннелиза,- обращался доктор к Лизе-, выговаривая ее поэтичное, певучее имя протяжно: Ли-иза.- Несравненный господин Ли Цай - великий знаток кофе. И если бы вы сумели его упросить...
А через минуту он уже просил Тао показать картины скромно сидевшему в углу господину Юану, так как только он способен оценить их по достоинству.
Это наша Польша. Она невелика, но в ней живет народ мирный, он хочет жить так же, как другие народы, и не отправляется за моря разбойничать в колониях...
Наблюдавшему из прихожей Виктору очень хотелось войти и присмотреться ко всему поближе, да и поздороваться с Лизой - пусть узнает, что он ее не забыл и привез ей в подарок лису. Но телефон был под рукой, и прежде всего следовало им воспользоваться.
Он торопливо набрал номер 44-03. Отозвался по-китайски чей-то хриплый голос.
- Говорит Потапов,- сказал Виктор по-русски.- Можно попросить Петра Фомича?
Минута молчания - там, кажется, шепотом совещались. Затем тот же голос на китайско-русском жаргоне сообщил:
- Его нет.
- Но мы с ним условились, и я специально приехал со шкурками. Отец посылает Петру Фомичу собольи шкурки. Где я могу с ним встретиться?
- Не знаю. А сколько соболей?
- Тринадцать.
- Можем все купить.Но сегодня праздник, и мы работаем только до часу. Надо прийти сейчас же.
- Могу и сейчас. Адрес?
- Фудзядянь, улица Шестнадцатая, лавка «Под фазаном».
- Ладно, приеду до часу.
Незамеченный в общей сутолоке, Виктор выбрался в холл, заваленный подарками. Были тут фрукты и вино в корзинах, разные безделушки, ткани. Пакеты, пакеты, наваленные во всю высоту вешалки...
При лавке в Фудзядяне, куда он ехал трамваем минут пятнадцать, имелась и скорняжная мастерская. Угол ее был виден в полуоткрытую дверь.
Седой китаец, сортировавший меха за прилавком, встал при виде входящего охотника.
- Нинь хао,- поздоровался Виктор.- Мы говорили с вами по телефону насчет соболей. Вот они.
Он бросил шкурки на прилавок. Но старик и не взглянул на них.
- Соболя покупает мой сын.- Он крикнул в дверь: - Ляо, к тебе клиент! - и опять скрылся за прилавком, где перебирал разложенные на полу меха.
Из мастерской выглянул молодой коренастый китаец.
- Я привез шкурки для Петра Фомича.
- Его нет,- сказал молодой, выжидательно глядя на Виктора.
- Тогда кланяйтесь ему от меня. Скажите - приходил Потапов, как условились, и велел кланяться.
Он вскинул сумку на плечо, но тут молодой китаец спрыгнул со ступенек в лавку.
- Погодите минуточку. Шкурки мы возьмем.
Он говорил по-русски лучше старика. Опытным глазом осмотрел соболя, нашел какие-то изъяны и стал торговаться, как любой купец, так что у Виктора уже зародилось сомнение, туда ли он пришел. Но вот между деловых фраз проскользнули вдруг сказанные шепотом слова:
- Приходи завтра на Сунгари. В одиннадцать. Ищи сачки, выкрашенные серебряной краской. Толкай-толкай будет вот в этой шапке...
Он положил на прилавок рыжий малахай с белыми наушниками.
- Сядешь - и он тебя повезет куда следует.
- Спасибо.
- Постой. Тебе же надо получить деньги за шкурки.
Он отсчитал деньги. Виктор сунул их в карман и, попрощавшись, вышел.
«Ну, теперь все в порядке! Попал, значит, куда следует,- подумал он.- Лавка эта, видимо, только звено в цепи конспирации, ширма, за которой стоит где-то мой таинственный опекун Петр Фомич. Завтра встретимся, и все выяснится».
Завтра... Он посмотрел на часы. Ждать еще двадцать два часа. А вдруг что-нибудь случится - например, погода испортится и на льду Сунгари не будет никакого гулянья и катанья?
Чтобы успокоиться, он пошел обратно пешком через весь Фудзядянь, в котором жило двести тысяч человек. Повсюду царило такое же возбуждение, какое испытывал и сам Виктор.
Новый год заявлял здесь о себе на каждом шагу полосками наклеенной на окна красной бумаги с пожеланиями счастья, начертанными черными и золотыми иероглифами, пестротой искусственных цветов на экипажах и в гривах лошадей.
Новый год чувствовался и в пряном запахе сдобы и пирогов, в беззаботном настроении прохожих - они сегодня никуда не спешили, кроме тех, кто бежал с масками и ходулями под мышкой, чтобы принять участие в праздничном шествии. Виктора толкали. Петр Фомич - или как его там зовут на самом деле,-
с которым он мысленно беседовал, то и дело исчезал в толпе. Трудно было при таких условиях вести разговор.
«Петр Фомич, я про вас услышал в первый раз, во сне или наяву - не знаю, от ламы у ног какой-то богини... Лама сказал: «Придет друг, доверься ему». И я ждал два года и восемь месяцев...»
- Ну куда ты прешь? Места тебе мало, что ли?
Последнее относилось уже к кому-то, кто, пробегая мимо, столкнул Виктора на мостовую, где шествовали на ходулях великаны. Пришлось Виктору отойти в сторонку, подальше от этого шествия, и только тогда он возобновил воображаемый диалог:
«И вот мы встретились, Петр Фомич. Я вам безгранично благодарен за все - нет, позвольте мне договорить! - за одежду, за документы - словом, за то, что вы меня вытащили из тайги».
- Пожалуйте, пожалуйте,- кланялся ему швейцар кафе.- Такому давэйды следует зайти к нам и повеселиться.
Он улыбался и жестом приглашал Виктора войти, соблазняя его:
- Пирожки? Горячую лотосовую водку?
Из ресторана шел аромат кушаний, слышны были выкрики кельнеров, которые певуче и весело передавали на кухню заказы посетителей. Зал гудел голосами, как на рынке или аукционе.
- Суп из голубиных яиц для достопочтенного Люй Пэй-фу!
- Цыпленок по-сучжоуски для многоуважаемого Ми Юя!
- Три доллара на чай! И такие щедрые гости уходят!
Виктору хотелось войти, но он подумал, что ему не следует без надобности появляться в таких местах, и пошел дальше, потеряв в толчее Петра Фомича. Он проталкивался сквозь толпу у балагана кукольного театра, проходил мимо нищих, ожидавших перед домами богачей традиционного угощения, мимо продавцов сластей, от которых отходили взрослые и дети, облизывая лакомство - та-гу-ляо на палочке. Как мало нужно - всего несколько засахаренных ягод шиповника,- чтобы ощутить праздник!
Праздник бездумного и безудержного веселья, подобный карнавалу в засушенном постами средневековье. Праздник долгожданный и желанный, которого жаждут, как только может жаждать его народ, не знающий еженедельного отдыха, работающий без передышки все -семь дней в неделю... Люй Цинь объяснял когда-то Виктору, что только детям нужен короткий отдых после короткого периода работы, а взрослый предпочитает долго работать, зато и отдыхать подольше. «Мы - древний народ,- говорил Люй Цинь,- поэтому и живем без воскресений. Зато праздники у нас длятся долго, и тогда мы обо всем забываем».
Перейдя пути, Виктор очутился в Новом городе. Здесь китайский праздник чувствовался уже меньше, он словно растворился в этом европейском квартале. Виктор остановился у кино и стал рассматривать фотографии. По праздникам сеансы начинались с двух часов, и он мог бы сейчас попасть на первый. Но здесь шел японский фильм «Любовь самурая», очень старый, заигранный, Виктор его видел еще три года назад, и не так уж хорош был этот фильм, чтобы стоило смотреть его второй раз. Кроме того, ему противны были японцы. И стоял он сейчас у входа только потому, что его привлекли фотографии. За его спиной захрустел снег под чьими-то быстрыми шагами, и он услышал разговор по-польски:
- Это здесь.
- Но ты же обещал, что покажут Варшаву.
- И покажут. После фильма. Платишь ты. Проиграл, брат, так плати.
Двое прошли мимо Виктора к кассе. Рысек и Манек! Он узнал их сразу. Оба не особенно переменились с тех пор, как они все трое кончили гимназию. «Варшава,- подумал он с волнением.- Да если тут покажут хоть уголок, хоть краешек Варшавы, тогда...»
И он, не задумываясь, пошел за ними к кассе.
Виктор был совершенно уверен, что товарищи не узнают его в этом костюме. Отходя от кассы, юноши оглянулись на него совершенно безучастно. И он спокойно уселся за спиной у них. Это дало ему возможность слышать весь разговор.
- В последний раз я здесь,- говорил Рысек.- Не скоро теперь удастся побывать в кино.
- Когда ты едешь?
- Во вторник.
- Значит, кладовщиком будешь?
- Да, так уж пришлось. Увы, науку хапать у нас не проходили. Я сказал Островскому: господин директор, на такое жалованье разве проживешь? А воровать я не умею. А он в ответ: «Жаль. Если в допустимых размерах... Я не мелочен».
- Еще бы, ведь добро-то не его! Хозяин - Ковальский.
- Ошибаешься. Островский уже разошелся с Ковальским, у него теперь совсем новое предприятие. Он, Лейман, Квапишевич и еще кто-то вошли в компанию. Затевают, как я слышал, нечто грандиозное. Пока готовят склады, вот я и получил эту должность.
Свет в зале погас. Сперва показали киножурнал. Пропаганда. Японский премьер-министр генерал Тодзио: «За все свое долгое существование Япония ни разу не знала поражения». Японские войска уже в Маниле, в Малайе. Триумфальная арка, сложенные из живых цветов слова: «Да здравствует Великая Восточно-Азиатская сфера общего процветания!»
Дуче Муссолини на балконе под приветствия толпы объявляет: «Восточная Африка - наша». Канцлер Гитлер на трибуне рейхстага, размахивая руками, истерически кричит, что он игнорирует придирки так называемого президента Рузвельта и вообще считает, что Рузвельт сумасшедший. «С нами бог, он благословил новый порядок!»
Вот оно как называется! - удивился про себя Виктор. Значит, в Европе «новый порядок», а здесь - «Великая Восточно-Азиатская сфера общего процветания»!
« Через Варшаву, бывшую столицу карликового государства, -которое даже не имело права на существование проходят бесконечные ряды пленных, взятых нашим союзником под Москвой....»
Наконец-то! Авось. покажут Лазенки, Замок, Зигмунтову колонну, на которую иногда садятся - пролетающие журавли...
Но показали серые дома и кое-где развалины, снег, смешанныи с грязью - зима там, видно, мягче, чем в Маньчжурии,- седую реку в легком утреннем тумане... Потом мост Кербедзя, харбинца - ведь он был первым вице-председателем правления КВЖД... Дальше - колонна Зигмунта, но такая маленькая, что на ней и ворона не сядет. И вереницы военнопленных. Шли они медленно от моста вверх, изнуренные, в лохмотьях, шлепая по - грязи босыми или замотанными в тряпки- ногами. Конвойные были угрюмы, не поднимали глаз. Женщина на тротуаре плакала. Какой-то паренек в пальто с поднятым воротником вдруг обернулся, глянул прямо в объектив - и Виктор вздрогнул.
В зале зажгли свет, музыка играла-какие-то отрывки, то веселые, то сентиментальные, несколько опоздавших топтались между рядами, а Виктор ничего не замечал, пронзенный этим взглядом варшавского паренька. Он не запомнил, какие глаза, какое лицо у того, но стало вдруг как-то пусто на душе, тяжко до слез, как будто сам растоптанный город смерил его только что страдальческим, но гордым взглядом.
А Рысек и Манек продолжали разговор. Ведь рядом не было никого, кроме какого-то парня из тайги, и они беседовали свободно, не стесняясь.
- ...скажу тебе точно - это продолжалось двадцать дней. Наступали три армии, но Варшава оборонялась. У тех - танки, бомбардировщики, тяжелая артиллерия, а Варшава не сдавалась! В ней оставалось еще немного солдат,- ну и население. У кого была винтовка, тот садил из нее, швырял гранаты, но больше всего шли в ход бутылки с бензином... И так двадцать дней!
- Честное слово, Рысек, я бы не задумываясь пошел в нашу армию!
- Так иди.
- Ну, знаешь... А родные?
- Тогда сиди на месте. А были такие, что оставляли родных и шли.
- Но не из нашего класса.
- Из нашего класса, Манюсь, только один поступил как поляк. Как вспомню про него, беднягу, и про эту трагедию...
- Ты о Витеке?
- А о ком же еще? Ты со мной согласен?
- Жаль его, конечно. Орлом он не был, но...
- Ах ты дрянь этакая!
- Что-о?
- Если хочешь точнее, могу и по-латыни: geotrupes stercorarius! Не воображай, будто твой жалкий, куриный умишко видит дальше и яснее с тех пор, как ты служишь бухгалтером у достопочтенной фирмы наследников Сюй Цзин-чэна, которого в свое время перепилили пополам деревянной пилой...
- Да какая муха тебя укусила? Чего ты бесишься?
- А ты не заявляй этак свысока - «орлом он не был>! Ты-то кто? Жук на японском навозе! И я тоже. А Витек боролся...
- Ну, не знаю. О нем столько ходило слухов, но в конце концов мы ничего толком не знаем. Только то, что он погиб,- вот и все.
- Нет, не все. Он - герой, понимаешь? Когда убили его родителей, он засел над оврагом и дрался с целым взводом. Один! Половину взвода уничтожил - стрелок-то он первоклассный! Потом добытым в бою штыком пригвоздил свой аттестат к кресту на могиле и ушел в горы к Среброголовому.
- А дальше что?
- Видишь ли, в бою под Шуаньбао партизаны дали Витеку такое задание...
Молодые люди наклонились друг к другу, и Рысек понизил голос до шепота. Как Виктор ни напрягал слух, ему удавалось расслышать только отдельные слова - обрывки рассказа о его собственных подвигах в отряде красных партизан.
- Да, он боролся и погиб, как настоящий поляк: за нашу и вашу свободу!
- Да верно ли это?
- А как же! Я сам слышал от Средницкого.
- Ну, если от Средницкого... Кстати, как его дела?
- Должно быть, хороши. Выглядит франтом, а на какие средства живет - бог его знает. Вертится, говорят, около японцев. Ручаться за его «нейтральность» я бы не стал. На всякий случай будь с ним осторожен.
- Неужели уж до того дошло?
- Да. Мне Тао говорила...
Они опять зашептались, потом отодвинулись друг от друга, так как в зале погас свет и началась «Любовь самурая».
«Так вот оно что!» - подумал удивленный Виктор.
Значит, товарищи втихомолку о нем говорят, гордятся им. Они довольны тем, что хоть сами и не сражались под Шуаньбао, но он их там представлял, и это их некоторым образом оправдывает. Да, да, все-таки один из выпускников гимназии имени Генрика Сенкевича отдал жизнь за свободу Китая: он, Виктор Доманевский!
Он невольно задрожал, потрясенный тем, что его соотечественники как бы требовали от него геройской смерти в рядах китайских партизан. Это естественно, даже необходимо - и, видно, из всей польской молодежи в Маньчжурии он, Виктор, наиболее подходит для роли самоотверженного борца.
Что ж, собственно, лучше не опровергать этой легенды. Он уедет, никем не узнанный, и если даже погибнет где-нибудь в Африке (поляки, кажется, сражаются сейчас под Тобруком)- тем лучше. Если же завтра Петр Фомич не гарантирует ему скорого отъезда, то медлить незачем, надо и в самом деле идти к этому Среброголовому. Ашихэ его отведет.
Виктор не досадовал на товарищей за то, что они из эгоистических побуждений поспешили его убить и похоронить. Похоронили со славой, с благодарностью и утешительной мыслью, что и одного героя, пожалуй, хватит,- теперь Манек может спокойно оставаться бухгалтером, Рысек - кладовщиком, Киргелло стать врачом, а маленькая Довмунт - агрономом...
Он видел головы своих товарищей на светлом фоне экрана: у Манека круглая, у Рысека удлиненная - наверно, ее при рожденье щипцами повредили, так он сам по крайней мере утверждал.
<Я не спешил в эту юдоль слез,- говаривал он,- пришлось меня сюда щипцами тащить, и оттого у меня бывают мигрени и хандра...»
Виктор смотрел на своих школьных товарищей равнодушно. Он был теперь далек от них, так далек, что сойтись снова немыслимо.
Он ушел из кино, не досмотрев фильм, и, бродя по Харбину, городу, где он родился, думал о Варшаве, за которую хочет драться. А в Варшаве он, быть может, будет тосковать по Харбину!
Некоторое время он шел за драконом величиной с трамвай. Под ядовито-зеленой кожей этого дракона скрывалось человек тридцать, и видно было, как они перебирают ногами. Дракон метался во все стороны, изрыгая пламя к всеобщему восторгу под визг зрителей, канонаду петард и звон всего, во что можно звонить.
Виктор вместе с толпой постоял на Участковой перед комиссариатом по внешним- делам Биньцзянской провинции, потом- перед железнодорожной конторой Цицикарской провинции. Оба эти здания сегодня соперничали в праздничном убранстве, залитые искрящимся светом ламп.
А когда с морозного неба исчезли разноцветные бомбы, эмблемы, кометы, толпа схлынула, и ничто уже не мешало Виктору погрузиться в мечты. Он увидел себя снова в чьем-то большом кабинете. Здесь было много места для теней, прятавшихся по углам и в закоулках между громоздкой мебелью. Кабинет пропах дорогим табаком и одиночеством старости. Матово поблескивала бронза канделябров и безделушек на письменном столе. Блики света скользили по кожаной обивке кресел, по корешкам книг, стоящих тесными рядами за стеклами шкафов.
Тишина. В кабинете только двое - он, Виктор, сидит в кругу света, падающего от лампы на столе, а Петр Фомич - в тени с книгой в руках. Это, конечно, неправдоподобно. Не может быть, чтобы человек образованный и умный перелистывал книгу в то время, как с ним говорит человек, два года и восемь месяцев ожидавший встречи с ним, человек, которого он сам вызвал к себе.
«Объясните мне, пожалуйста, только одно. Я хочу знать, что было с нами, когда мы - Алсуфьев и я - уснули на поляне над рекой».
Элегантный господин, бодрый и подтянутый, как англичанин, несмотря на свои шестьдесят лет (вот как инженер-путеец Лабендский, который принял китайское подданство, чтобы можно было остаться на своём посту на КВЖД),- таким Виктор всегда представлял себе Петра Фомича.
«Алсуфьев может как-то сочетать атомы и кванты с верой в духов. А я этого не могу. В бога я верую, а в духов - нет».
Виктор подумал, что тут Петр Фомич удивленно спросит: «Почему же?» или «Неужели? », обернется - и тогда он наконец увидит его лицо.
«Вы меня понимаете, не правда ли? Если бы умершие могли общаться с живыми, моя мать явилась бы мне непременно. Сами посудите. Нас было трое - мать, отец и я. Жили мы в тайге, на самом дальнем участке концессии, и редко встретишь такую дружную семью, какой была наша...»
Петр Фомич слушал с дружелюбным вниманием, по временам вставлял слово-другое, но все же оставался в полумраке за абажуром, сливаясь со своей тенью. Лица его Виктор никак не мог разглядеть.
|
|
| Категория: Лесное море | Добавлено: 16.12.2009
|
| Просмотров: 2586
| Рейтинг: 5.0/1 |
|
