| Статистика |
Онлайн всего: 3 Гостей: 3 Пользователей: 0 |
|
Все книги онлайн
24)Часть вторая
Добрый совет капитана Кайматцу
- Арестованный, вы узнаете свое ружье?
Виктор молчал.
- Каким образом в вашем мешке оказалась именная бляха японского солдата из части номер семьсот тридцать один. Солдат этот погиб в ночь с 22 на 23 июня 1939 года, когда конвоировал семью Доманевских.
Виктор молчал.
Поручик сделал знак конвойному, и тот открыл дверь в соседнюю комнату.
Оттуда вбежал Волчок. С радостным визгом прыгнул к Виктору на грудь, лизал его лицо, руки, счастливый тем, что нашел своего хозяина.
За собакой, униженно кланяясь всем, вошел У.
- Скажи, есть ли у сына твоего бывшего хозяина, Адама Доманевского, какая-либо особая примета?
- Есть, высокочтимый господин. Шрам на левой руке. Когда он был еще мал, он разрезал себе руку ножом и моему сыну тоже.
- По неосторожности?
- Нет, это у них такая была игра. Они своей кровью написали клятву, что будут братьями и великими охотниками из страны американских хунхузов.
Негодяй рассудил логично: «хунхуз» значит «красная борода», следовательно, краснокожие индейцы - те же хунхузы.
- Засучите ему рукав!
Солдат засучил Виктору рукав.
- Присмотрись. Узнаешь шрам?
- Я не так уж стар, и глаза мои видят очень хорошо. Это тот самый шрам, досточтимый начальник.
- Мой сотрудник сейчас напишет, что ты десять лет служил у Доманевских и узнаешь по этой примете их сына Виктора. А ты подпишешь.
У подошел к столу. Машинка застучала.
- Что же, арестованный, вы все еще будете утверждать, что вы Иван Потапов, а не Виктор Доманевский?
Упираться больше не имело смысла. Опять потащат в подвал и будут истязать еще страшнее. Положение безвыходное.
Из соседней комнаты в полуоткрытую дверь тянулись тонкие серые струйки дыма. Там кто-то курил, сидя,- это видно было по уровню дымка. Курил ароматный табак и ждал.
Волчок опять подскочил, пытаясь лизнуть Виктора в лицо. Виктор прижал к себе очутившуюся у него под мышкой собачью морду. Этот любимый песик - единственное, что после него останется. Его душили слезы. Он поднял руки - осторожно, чтобы не задеть Волчка кандалами,- погладил его.
- Уведите собаку. Я скажу все.
Волчок завыл, отогнанный от хозяина. Когда он скрылся в коридоре, Виктор позвал:
- У!
Тот с живостью обернулся, как всегда, горбясь и заискивающе улыбаясь.
- Хочу перед смертью поблагодарить тебя за верную службу. Вот, получай!
И плюнул ему прямо в глаза. Потом, стараясь говорить как можно спокойнее, бросил по-польски (если уж умирать, так умирать поляком):
- Я Виктор Доманевский. И больше ничего вы от меня не узнаете.
Средницкий торопливо перевел. Поручик как будто удивился, но тут же вспомнил:
- Ах, верно, ведь вы тоже поляк... И окончили ту же гимназию? Польская гимназия в Харбине одна. В каком году вы ее окончили?
Зютек переменился в лице.
- В тридцать девятом, господин поручик.
- Если мне память не изменяет, то...
Поручик порылся в бумагах и вытащил пожелтевший аттестат Доманевского, весь в темных пятнах от могильной земли.
- Тот же класс. Так он - ваш одноклассник?
Под его взглядом Средницкий побледнел.
- Я с ним никогда не имел ничего общего. Притом вот уже три года я его не встречал.
- Все-таки странно, что вы его не узнали. Ну, да этим мы займемся потом. Дайте ему подписать его показания.
Средницкий начал искать что-то в папке. Руки у него тряслись. Наконец он достал заранее написанную бумагу. Видно, они были вполне уверены, что Виктор сознается, и уже все приготовили. Ему оставалось только подписью подтвердить, что он - это он и вещи, которые ему сейчас предъявили,- его вещи.
Ну, вот и все.
Он снова очутился в своей клетке, из которой обычно выводили только на казнь.
Ждал.
За ним каждую минуту могут прийти. Они теперь знают, кто он. Ему известна их тайна, и к тому же он убил двух человек, служивших им. И ему, конечно, вынесут смертный приговор- другого и быть не может. Повесят или расстреляют, а вернее всего отрубят голову. Японцы охотнее всего казнят именно так.
А если им известно, что Багорный жив? И что тот «толкай» был именно Багорный? Тогда его поведут не на казнь, а на пытки. Будут пытать, пока не вырвут у него хоть слово о советском полковнике, который так подвел их, помешав применить оружие Танака.
Отвлеченно рассуждая, Виктор предпочитал казнь. После пыток ведь все равно убьют. Но то были рассуждения чисто теоретические, остававшиеся где-то на поверхности сознания, а душа, по мере того как шло время, все больше переполнялась страхом, и все в нем, в Викторе, протестовало против небытия, против окончательного уничтожения.
Если бы его убили сразу после допроса, когда он был еще истерзан и все в нем как-то оцепенело, он встретил бы смерть как избавление. Но ему дали окрепнуть, пытали его ожиданием, душевными муками. Сознавать, что умрешь,- совсем не то, что ждать смерти.
Шаги в коридоре стали теперь чем-то невероятно важным. Они поглощали все его внимание. Он знал уже шаги надзирателя и старост, разносивших еду. Их шаги он слушал равнодушно. Всякие другие могли быть вестником смерти. И он, вслушиваясь, спрашивал себя: «Уже?»
Он не спал. А когда, измученный вконец, забывался иногда сном, сон этот был чуток и беспокоен.
Чаще всего снилась ему тайга, небо в ярком блеске солнца, майская сочная зелень. Стучали дятлы, свистели где-то рябчики, а он шел с Волчком, бодрый и свободный, углубляясь в девственные, красочные просторы лесного моря.
Раз увидел он во сне опечаленного тигра, бесхвостого Вана, стоявшего над своей мертвой тигрицей. В бирюзовых зрачках его светились презрение и боль.
В другой раз он был индюком, рождественским индюком, которому он когда-то, по приказу отца, отрубил голову. Теперь он сам хлопал крыльями и без головы носился по двору, потом перелетел через забор. А мать с крыльца кричала: «Витек, скорее, ради бога, что ты там вытворяешь?»
Он просыпался, как от толчка. Садился на циновке, не понимая, что с ним, кто он и где находится. Прикосновение к покрытой слизью стене возвращало к действительности - и это было самое худшее.
Он пробовал молиться, но слова молитв звучали как-то чуждо и словно из дальней дали. Несоизмеримые с его муками, они не приносили облегчения.
Он старался взять себя в руки, тысячу раз убеждал себя, что из всех видов насильственной смерти, несомненно, самая легкая - когда тебе отрубают голову. Блеснет топор - и конец. Даже не успеешь ощутить боль. Когда шейные позвонки разрублены, нервная система выключается молниеносно. Значит, только одно мгновение... Но мгновение это дышало вечностью, и мысль о нем пронзала трепетом ужаса и непостижимой тайны.
Виктор постепенно впадал в оцепенение. Ловил себя на всяких инстинктивных действиях, которых потом стыдился,- на том, например, что ощупывает руками затылок или что раздевается после вечерней поверки, чего прежде не делал.
Надзиратель тоже обратил на это внимание:
- Так, так - сапоги тут, куртка там. Каждый разбрасывает одежду по всей камере. А придут за ним, тогда начинает искать, одеваться - вот и выиграет минутку-другую. Чуточку больше пожить удастся...
Глаз у надзирателя был наметанный - ведь множество людей, заточенных здесь, переживали то же, что сейчас переживал Виктор.
От этих слов надзирателя Виктор почувствовал себя как человек, которого раздели и оставили голым на виду у всех. Итак, со стороны уже видно, как он слабеет духом, как понемногу разлагается. Они посягают на последнее, что ему осталось,- на его решимость до конца сохранить несокрушимую твердость.
- К шагам нечего прислушиваться, ты жди, когда услышишь звон в коридоре. За вами приходит один очкастый из конной жандармерии. Он, когда шагает, звенит шпорами.
Жандарм в очках пришел после поверки. Бряцание его шпор было как похоронный звон. Он повел Виктора пустыми коридорами мимо ряда дверей с окошечками, в которых виднелись глаза, полные ужаса и жадного любопытства.
Прошли через тюремную канцелярию и караульные помещения. Потом - на другую сторону здания и по лестнице наверх.
Очкастый постучал, из глубины комнаты отозвался кто-то. Жандарм открыл дверь, пропустил Виктора вперед, а сам остался у двери.
Виктор очутился в просторном кабинете, где по углам и в закоулках между массивной мебелью прятались тени. Мертво поблескивала бронза канделябров и статуэток на письменном столе. Свет лампы бродил по кожаной обивке кресел, по корешкам книг, тесными рядами выстроившихся за стеклами шкафов, как солдаты на смотру.
Здесь во всем ощущалась атмосфера одиночества и пахло хорошим табаком. Знакомый запах! Виктор вспомнил дым, тоненькими колечками выходивший из комнаты, соседней с той, где допрашивали его в прошлый раз.
Виктор стоял ошеломленный. Ему казалось, что он уже когда-то был здесь, что этот кабинет ему хорошо знаком.
- Садитесь, господин Доманевский.
Голос был гортанный и тонкий, почти женский.
Это говорил человек в военной форме, стоявший в глубине кабинета спиной к Виктору. Он отложил книгу и подошел к столу. Роста он был среднего, но для японца - высокого. Статный, он и по своему сложению не похож был на японцев - у большинства из них длинное туловище и короткие ноги. Лицо этого человека тонуло в тени - лампа была повернута так, чтобы свет падал на Виктора.
Военный сел за стол, прислонясь грудью к слегка выдвинутому ящику. Должно быть, в ящике он держал револьвер - что-бы был под рукой на всякий случай.
- Следствие по вашему делу закончено, господин Доманевский,- сказал он, придвигая к себе папку.- Выяснять больше нечего. Вам стало известно об оружии Танака. Вы убили унтер-офицера у Тигрового брода и Долгового здесь, в Харбине. Вы были связаны с полковником Багорным. За каждую из этих вин полагается смертная казнь. Значит, вы заслужили ее четырежды. Так зачем же с вами еще разговаривают - как вы полагаете?
- Вероятно, хотите выпытать у меня еще что-нибудь.
- Нет, мне ваша жизнь известна во всех подробностях. В этом вы смогли убедиться на последнем допросе, а кроме того, вот тут лежит пространное показание доктора Ценгло. Хирурги вообще плохо переносят физическую боль, и Ценгло не выдержал того, что смогли выдержать вы... Кстати, блестящая была идея- допросить вас при помощи духов, не правда ли?
- Очень рискованная затея. Она могла не удаться.
- Э, доктор Ценгло ради остроумной шутки готов и на риск. Вас он своей любовью к шуткам погубил. Не проверил, был ли у Потапова сын. А я знал Потапова еще по Владивостоку, с тех времен, когда мы воевали с Лазо и его бандой. Да, роковая неосторожность!
Японец перелистал протоколы.
Значит, Ценгло схвачен! И все началось с того, что Кайматцу во время приема у генерала Яманита услышал от польских промышленников новость о гостившем у Ценгло сыне знаменитого Потапова. Зная, что у Потапова никакого сына не было, он велел следить и так размотал весь клубок.
- А вот еще показания вашего одноклассника Средницкого. Разные подробности о школьных годах и жизни в пансионе у Аннелизы Гренинг. Все сообщил очень обстоятельно - к сожалению, не сразу, а после того, как его к этому вынудили. Сначала он утаил, что на первом же допросе узнал в вас того охотника, который на Сунгари беседовал с госпожой Ковалевой. На втором допросе он узнал в вас своего школьного товарища, но и тут промолчал. А если сотрудник контрразведки утаивает что-либо, это приравнивается к государственной измене... Да, а насчет вас все теперь ясно, никаких новых расследований не требуется.
Он отодвинул бумаги.
- Повторяю, вы четырежды заслуживаете смертной казни, но ее, конечно, можно совершить только раз. Да и то жаль. Вы мне нравитесь. Я не помню случая, чтобы человек в вашем возрасте... Вам двадцать два?
- Да. Родился в тысяча девятьсот двадцатом.
- Тем удивительнее ваша смелость, сообразительность, мужество. Я восхищался вашей игрой во время допроса. Притом вы человек незаурядной силы. И прекрасно владеете и русским и китайским языком. С японским, вероятно, дело обстоит хуже?
- Да. Я знаю только то, чему нас учили в школе. Понимаю по-японски почти все, но говорю с трудом.
- Пустяки, научиться недолго. Право, я не прочь оставить вас при себе для особых заданий.
Виктор подумал, что ослышался. Но капитан повторил с ударением:
- Для весьма ответственных поручений.
У Виктора даже дух захватило. В опутавшей его сети открывались какие-то просветы, указывая выход. Только не выдать себя каким-нибудь порывистым жестом или словом! Нельзя сразу, без сопротивления, пойти на это.
- Я не могу воевать против Польши, господин капитан.
- А я вам вовсе этого не предлагаю. Польша далеко, и для нас она почти абстрактное географическое понятие.
- Да и против Китая тоже. Здесь я родился, у меня здесь друзья. Китай как бы моя вторая родина.
- Понимаю ваши чувства. Но сфера процветания азиатских стран не может существовать без Китая, и будущее Китая - в ней. Этот народ, чудовищно многочисленный, рассеянный по неизмеримым просторам своей страны, никогда собственными силами не освободится от пережитков и не начнет новую жизнь.
Необходимо кесарево сечение. Помощь расы созидателей, расы Ямато. Такова историческая миссия японской империи, понимаете?
Виктор кивнул головой. «Каждый захватчик приходит с какой-то миссией»,- подумал он. Эх, бросить бы это прямо в лицо сидящему перед ним Ямато!
- Да,- сказал он вслух.- Но я не верю в расовую теорию.
- Это почему? - с живостью спросил Кайматцу, высунувшись из-за тени абажура, и Виктор наконец стряхнул с себя странное наваждение, перестал балансировать между сном и явью. Сейчас ему уже стало совершенно ясно, что никогда он не был раньше в этом кабинете и переживал ранее эту сцену не
наяву, а только в своем воображении.
- Вас что-то удивляет?
Кайматцу зорко всматривался в него, вытянув ближе к свету выбритую наголо и матово блестевшую яйцевидную голову. У него были тонкие губы, его брови и усы напоминали приклеенные полоски черного меха, а холодное лицо не совсем японского типа отличалось правильными чертами. В толпе его можно было принять за европейца.
- От ваших глаз, господин капитан, ничего не укроется. Да, я удивлен, но это такой пустяк... чисто личное дело...
- Все-таки скажите.
- Видите ли, я много месяцев, даже лет мечтал о встрече с незнакомцем, который меня издали опекал, который в конце концов должен был вывезти меня из Маньчжурии. И когда я воображал себе решающую встречу с ним, я чаще всего видел именно этот кабинет и такую обстановку, как сейчас.
- В самом деле, поразительное совпадение! Ведь наш разговор сейчас именно решающий, от него зависит ваша жизнь. А вашим опекуном оказался Багорный?
- Да.
- И что же, он предлагал вам службу в разведке?
- Нет, он этим не занимается. По его словам, он преподает в каком-то китайском военном училище. А меня он обещал тайком перебросить в польскую армию. Совесть его, наверно, мучила - вот он мне и хотел помочь.
Кайматцу сделал жест, как бы говоря: «Не верится». А может быть, этот жест означал, что всякое бывает.
- И вы испытываете к нему чувство благодарности?
Виктор пожал плечами.
- За что? Он погубил всю нашу семью, из-за него я очутился здесь.
- А сам удрал, бросив вас на произвол судьбы. Японский офицер ни за что бы так не поступил. Вот вам и влияние расы... А с Россией вас, кажется, ничего не связывает?
- Абсолютно ничего.
- Я так и думал. Россия была, есть и вечно будет врагом Польши. Либо они вас, либо вы ее... Такого же врага видим в ней мы, японцы. Не случайно Польшу и Японию связывала всегда истинная дружба, а некоторым образом даже и военное сотрудничество. Так почему же вы отказываетесь?
- Я вовсе не отказываюсь, господин капитан, вы меня неверно поняли. Я не самоубийца, не ищу смерти. Сумею умереть, когда нужно будет, но раз вы мне делаете такое подходящее предложение, я принимаю его с благодарностью. Попрошу только, если можно, объясните мне - конечно, в общих чертах,- что вы намерены со мной делать.
- Вы поедете на выучку в Японию. Через год, когда вернетесь из школы Накано, Америка и Англия будут уже окончательно разгромлены. Мы начнем войну с Россией, и оружие секции Танака перестанет быть секретным.
- А вы не опасаетесь всеобщего протеста?
- Ах, люди всегда протестуют, когда их убивают. В особенности если их убивают способом неизвестным, не освященным традицией. Когда вместо обыкновенной палки стали употреблять палку с острым концом, то есть копье, и мушкет вместо лука, это вызывало не меньшее возмущение, но теперь об
этом уже не помнят. Конечно, и теперь покричат о негуманном способе убийства, потом примирятся с прогрессом, а выигранная война остается выигранной. Вас я хочу видеть в тылу врага, командиром одного из лесных отрядов, выполняющих разведывательно-оперативные задания. Надо учесть и то, что, когда мы будем занимать чудовищно огромные области России, нам понадобятся дельные люди на административные посты. Отправляясь туда, каждый из вас повезет в своей сумке назначение на пост губернатора. Я не преувеличиваю. Чжан Цзо-линь был человек довольно примитивного ума. Начал он в прошлую войну как полухунхуз, полупартизан и воевал на нашей стороне, а кончил тем, что стал маршалом Китая и правителем Маньчжурии...
«Которого вы бомбой разорвали на куски, когда он стал вам неугоден»,- мысленно докончил за него Виктор.
- Для человека, готового на все, разумного и талантливого, открываются неограниченные возможности.
- Позвольте еще раз заверить вас, господин капитан, что я вам очень благодарен и готов к услугам.
- Напишите это.
Кайматцу пододвинул Виктору бумагу и перо.
Виктор начал писать эту клевету на самого себя, но после первых же фраз вдруг похолодел при мысли: а что, если все это липа? Быть может, Кайматцу вовсе не собирается послать его в школу Накано? Обманом выманит у него компрометируюший его документ - и казнит. И он, Виктор, только опозорит себя
перед смертью.
- Вы колеблетесь?
- Нет, это совсем не в моем характере. Просто думаю, как получше написать, чтобы поверили в мою искренность.
Надо было написать это заявление в такой форме, чтобы Кайматцу не мог его никому показать. И Виктор написал, что он помимо воли, вследствие трагичного стечения обстоятельств был посвящен в тайну бактериологического оружия (это казалось ему гарантией - ведь не захотят же они, чтобы таким образом тайна их вышла наружу). Далее он заявлял, что в целях самозащиты совершил поступки, в которых теперь, после беседы с капитаном Кайматцу, глубоко раскаивается и желает загладить их примерной службой в особых отделах под руководством капитана.
Кайматцу, кажется, был не очень-то доволен текстом заявления, но принял его.
- Вашу искренность мы испытаем. Вы должны отречься от прошлого, от себя самого и всех прежних взглядов, чувств, понятий - они вам были бы помехой. Да, отсечь все окончательно и бесповоротно. Я даю вам добрый совет.
Капитан поднялся. Встал и Виктор, вытянувшись в струнку. Ведь теперь Кайматцу его начальник, черт бы его побрал.
Дверь отворилась сама. Появился жандарм, Кайматцу кивнул в сторону Виктора:
- Расковать и - в камеру. В угловом корпусе.
Очкастый повел его, как вел сюда, но теперь шпоры звенели мирно и впереди была уже другая камера, ночь без страха и ожидания, отгоняющего сон, первая ночь полной душевной разрядки - ведь до утра ему ничто не грозит.
|
|
| Категория: Лесное море | Добавлено: 24.12.2009
|
| Просмотров: 2680
| Рейтинг: 5.0/1 |
|
