| Статистика |
Онлайн всего: 5 Гостей: 5 Пользователей: 0 |
|
Все книги онлайн
25)Часть вторая
„Трудное занятие дал господь сынам человеческим"
Новая камера помещалась в подвале, на самом дне тюрьмы. Она была подковообразная, размером четыре шага на три и высотой в десять метров. Когда-то здесь, должно быть, помещалась пята дымохода или вентиляционный колодезь, а позднее ее прикрыли вогнутым сводом на высоте второго этажа.
Окна в этой дыре не было. Под потолком днем и ночью шипел газ в конусообразном многогранном колпаке матового стекла. Колпак напоминал раскаленную глыбу хрусталя. Все плавилось в его ярком молочно-белом свете - койка, столик, табурет, параша - и казалось липким, почти текучим, словно слепленным из воска.
Надзиратель был тоже другой. На вопросы он не отвечал ни слова. Утром молча водил в уборную, три раза в день приносил еду. Кормили здесь лучше и сытнее - через день давали мясо.
Эта камера, кормежка и освобожденные от кандалов руки ощутимо свидетельствовали о перемене в судьбе Виктора. Предложение принято - и вот первые результаты. Задаток в счет будущих благ. И хотя это никак не подчеркивается - ублажают его недаром. В этом Виктор не сомневался. Кайматцу просто хочет его подкормить, потому что ему нужно, чтобы Виктор был «в форме». И потом капитан же ясно сказал: «Вашу искренность мы испытаем».
Однако Кайматцу не спешил его использовать. Быть может, он еще заканчивал следствие, допрашивал Ценгло, Средницкого и бог знает кого еще. Может, Мусю, Лизу, Тао, Коропку?..
Все это мучило Виктора. И от этой мысли не удавалось отделаться резонным доводом, что ведь не он виновник катастрофы, напротив, он сам оказался жертвой неудачной выдумки доктора. Доктор попал нечаянно на минированный участок - и вот последовал взрыв.
Однако никакие рассуждения не могли изменить того факта, что в его, Виктора, дело впутаны ни в чем не повинные люди, их схватили, пытают, они на волосок от смерти. И умрут, проклиная Доманевского.
Если бы не это сознание, Виктор чувствовал бы себя сносно, был бы почти спокоен, насколько может быть спокоен человек в западне или в заключении. О своем постыдном заявлении он думал без малейших угрызений совести. С подлыми врагами иначе нельзя, любая хитрость и коварство дозволены. Своим заявлением он выиграл время, он жив - пока и этого достаточно. Он остался жив для того, чтобы бежать и за все с лихвой отплатить врагам. Он твердо верил, что это ему удастся. Да, убежит при первом удобном случае. Если не сможет сбежать по дороге в Японию, то сделает это позднее, по окончании школы Накано. Учиться он будет усердно, до конца разыгрывать роль негодяя, изучит все секреты японцев, их приемы... И пусть только его отправят с каким-нибудь заданием или перебросят за советскую границу!
«Тигром меня назвали? Так будете иметь дело с тигром!»
Так он мечтал целыми днями, лежа на койке, закрыв голову одеялом от резкого света и от тех, кто подглядывал за ним в глазок. Только так, под одеялом, он был самим собой, наедине с собой, не боялся, что его лицо выдаст глодавшую его жажду мести, мести, которая стала его верой, единственной пищей для души и смыслом жизни.
«Каждый таит в себе какую-нибудь стеклянную гору и об ее острые края калечит свою жизнь».
Да, хорошо сказала Муся, эти ее слова как откровение. Вот теперь и он, Виктор, познал желание, от которого не избавишься, которому он будет подвластен до конца. Но его стеклянная гора сочится кровью, и края у нее черные от застывшего отчаяния.
Однажды утром пришел очкастый. С знакомым уже бряцанием шпор он повел Виктора из подземелья наверх. Виктор шел впереди, шаркая деревянными подошвами.
Он увидел лучезарное небо, потом серую стену и яблоню.
Цвела эта яблоня в углу небольшого двора и бросалась в глаза своим девственным белоснежным убором.
У самой стены торчали невысоким рядом косо вбитые колья. Несколько пустых, два - с привязанными к ним людьми: у одного кола - доктор Ценгло, у другого - Средницкий. Стояли наклонно к земле, головы свисали над кольями. Подальше- солдат с офицерским мечом.
Сержант, тот самый, что первый допрашивал Виктора, и какой-то молодой китаец расхаживали перед кольями.
Когда Виктор со своим конвойным проходил мимо, Ценгло поднял опущенную голову и лицо его выразило удивление - не сразу, словно через силу. Он был так истерзан, что все стоило ему невероятных усилий, все он воспринимал сквозь глухое, сковывающее изнеможение. Лицо его опухло, пышная борода ассирийских магов поседела и свалялась. Золотые очки уныло подрагивали на сломанной пружине, одно стекло было разбито... Виктор прочел в его лице удивление и презрительную жалость, затем глаза доктора словно пленкой застлало, и он равнодушно, тупо стал смотреть на лезвие меча в руках солдата.
Средницкий, напротив, весь дергался, тряс стриженой головой. Посиневшие губы его все время шевелились, шепот их напоминал сухой шелест четок. Не переставая бормотать что-то, он проводил Виктора взглядом, полным невыразимой ненависти.
Виктора резануло по сердцу - страшно жаль было доктора и совестно было за свое прежнее мнение о Зютеке. Он, конечно, подлец - но до известного предела. Вот ведь, оказывается, было и у него свое понятие о чести: не выдал товарища и себя этим погубил.
Нужно было крепко держать себя в руках и, помня о своей новой роли, делать вид, будто его ничто не трогает - ни эта картина казни, ни двор, с двух сторон замкнутый тюремными корпусами, а с двух других - неприступной стеной в четыре метра высотой, с колючей проволокой и толченым стеклом наверху.
Из-за стен долетали отголоски и дыхание большого города- ведь все это происходило в центре Харбина, на Цицикарской. Гудки автомобилей, стук колес, говор людей, проходивших под самыми стенами, в двух-трех метрах от обреченных, и запах разогретого солнцем асфальта. Был, должно быть, конец апреля или начало мая...
Все вдруг вытянулись в струнку: во двор входил Кайматцу.
В ярком дневном свете еще заметнее была его неяпонская статность и щеголеватая подтянутость спортсмена. Ему, должно быть, перевалило за сорок, но он был еще юношески строен и ловок. Только лицо помятое и не мужское.
Он махнул перчаткой Виктору и молодому китайцу, подзывая их к себе.
- Познакомьтесь. Вы - коллеги, вместе поедете учиться.
Виктор и китаец пожали друг другу руки.
- Можно начинать!
Сержант стал перед Средницким и громко прочитал приговор: переводчик Четвертого отдела Секретной службы при штабе императорской Квантунской армии Юзеф Средницкий за сокрытие важных для следствия обстоятельств приговорен к смертной казни путем отделения головы от туловища.
- Выполняйте! - скомандовал Кайматцу китайцу.
Солдат подал китайцу меч. Тот зашел сбоку, так чтобы ему было с руки, а Зютек в смертельном ужасе задергался на колу. Он пытался поднять голову выше, и его побелевшие круглые зрачки впились в Виктора со всей живучестью страстной ненависти.
- Из-за тебя! - крикнул он бешено.- Из-за тебя гибну, Бибштек паршивый, чтоб ты пропал! Чтоб ты сгинул еще худшей смертью!
Он сыпал проклятиями, но скоро захлебнулся и умолк.
А китаец присел и поднялся на носках, словно бревно поднимал обеими руками. Потом ударил с размаху. Раздался мягкий треск, и отрубленная голова с глухим стуком ударилась о землю.
Виктор провел дрожащей рукой по лицу. Стер со щеки теплые брызги.
- Безупречно сделано! - похвалил китайца Кайматцу.- Тренировались, вероятно?
- Так точно, господин капитан, на мешках с глиной.
- Превосходно. Следующий!
Сержант стал против доктора и так же громко прочел, что Казимеж Ценгло, врач, за помощь банде Среброголового и сношения с агентом иностранной державы приговорен к смерти путем отделения головы от туловища.
- Доманевский! Выполняйте.
Китаец услужливо протянул Виктору меч, как игрок после удачного выступления подает товарищу теннисную ракетку.
Виктор понял: значит, вот каким образом должен он «отречься от прошлого и самого себя, окончательно и бесповоротно»! Он задрожал и попятился.
- Понимаю, в первый раз и без тренировки,- сказал Кайматцу.- Но при вашей силе и ловкости... Ну?
- Не могу, господин капитан.
- Доманевский, неисполнение приказа карается смертью. Видите этот кол?
Он указал на пустой кол между доктором и трупом Средницкого. Место как будто для кого-то заранее приготовлено.
- Вижу.
- Так вот: либо вы казните приговоренного, либо самому вам сейчас отрубят голову.
Итак, ничего не остается. Конец. Кол.
Доктор Ценгло смотрел на него понимающе и сочувственно. Казалось, он догадывался, какую игру Виктор затеял - и проиграл.
- Руби, мальчик,- тихо сказал он по-польски.- Мне все равно пропадать. Руби - и спаси Тао.
- Что он говорит ? - забеспокоился Кайматцу. Он по привычке искал глазами переводчика, но единственный переводчик с польского был уже обезглавлен.- Чего ему надо?
- Просит пощадить его,- сказал Виктор.- Это очень хороший человек. И когда-то он спас мне жизнь операцией. Не могу, господин капитан!
- Нет?
Виктор сознавал, что его ответ сейчас решит, жить ему или умереть. И доктор Ценгло был прав: его все равно не спасти. Если не он, Виктор, то кто-нибудь другой выполнит приговор... Но есть вещи, на которые согласиться невозможно, каковы бы ни были последствия. Невозможно - и все. Виктор знал, что у него рука не поднимется на этого несчастного, истерзанного старика, на друга. С чувством безнадежной покорности судьбе, в каком-то мертвом оцепенении, как человек, раздавленный непосильной тяжестью, он повторил:
- Нет, господин капитан. Ни за что.
- В таком случае пора кончать... На кол!
Солдат и китаец подскочили одновременно, потащили Виктора... Он не сопротивлялся. Он как-то сразу обмяк, был уже в полубесчувствии, на грани небытия, готовый уйти из этой опоганенной, опротивевшей ему жизни.
Ему закинули руки назад, на кол, тотчас зажали в тиски, сорвали воротник, освободив шею,- все это было проделано в одно мгновение с готовностью, даже с явным удовольствием: наконец-то капитан перестал покровительствовать этому человеку-тигру!
Виктор висел теперь в наклонном положении и видел все очень четко, хотя мысли были в разброде, как у пьяного.
Кайматцу, нервно поигрывая перчаткой, всматривался в его лицо с жадным, почти сладострастным интересом. У капитана было лицо пожилой кокотки. А Ценгло на соседнем колу хныкал в бессильном старческом раскаянии:
- Прости меня. Не повезло нам, не удался фокус...
Голова Зютека лежала к нему в профиль, от нее растекались черные струйки. Как выброшенный на берег морской еж...
Виктор оторвался от этого отвратительного зрелища и, подняв глаза, увидел яблоню, осыпанную белым цветом. Она была прекрасна. Она была добра... И он улыбнулся ей сквозь слезы- боже, да ведь умереть совсем не страшно! - в судорожном порыве радости, спасительной и умиротворяющей, объявшей все
цветущие деревья и все весны, какие он видел в жизни, какие будут и без него...
Сержант замахнулся. Со свистом рассекло воздух блестящее острие. Удар в затылок, нечеловеческая боль, разрывающая тело надвое,- и потом ничего... Тишина, белая зыбкая тишина... Он был уже где-то среди ветвей яблони - быть может, одним из ее белых лепестков, быть может, ее дыханием.
Кайматцу коснулся перчаткой его подбородка, легонько приподнял ему голову. Тонкие губы капитана сложились в трубочку, словно что-то сосали. Ему хотелось понять выражение блаженного облегчения на этом юном и смелом лице, в широко раскрытых глазах, затуманенных слезами выстраданного счастья.
- Снять!
Подошел насупившийся сержант. Ему была известна слабость капитана к хорошо сложенным юношам, красивым мужественной красотой.
Ослабили тиски, и Виктор свалился с кола.
Одну минуту он стоял на коленях, устремив безжизненный взгляд на сапоги капитана, на свои упиравшиеся в землю руки. Это в самом деле его собственные руки? Вот как судорожно скорчились? Он пошевелил головой. Резанула страшная боль.
- На этот раз вы получили удар плашмя. Встать!
Виктор приподнялся, пошатнулся. Колени как ватные. Значит, все это только репетиция? Чтобы кого-то потешить?
- Плохую услугу вы оказали своему приятелю - теперь его отправят в Пинфан! А вас придется подержать, пока окончательно не созреете.
«Не хочу»,- хотел сказать Виктор, но только пошевелил запекшимися губами. Опять жизнь? Не нужна она ему, только что было так хорошо!
Очкастый жандарм повернул его, толкнул вперед:
- Марш!
И Виктор пошел неверными шагами, еще не совсем опомнившись.
Но пока он спускался вниз, в подземелье, постепенно приходя в себя, в нем росла горечь и яростная обида на судьбу. Ведь оказала же она ему первую милость, он мог бы умереть без страха, в каком-то светлом экстазе, благодетельном, как наркоз,- и вдруг она подло насмеялась над ним, вернув к жизни. Скоро придется умирать вторично. И кто знает, не дрогнет ли он тогда? Ведь это так естественно - все живое страшится смерти и мечется от ужаса перед ней. Может, и он, Виктор, в последнюю минуту будет корчиться от страха и безумной муки - так же, как Зютек, на колу.
Он очутился снова в своей камере на самом дне тюрьмы, но теперь без проблеска надежды и без всяких желаний.
- Господи, благодарю тебя за твой щедрый дар, но не нужен он мне!
|
|
| Категория: Лесное море | Добавлено: 24.12.2009
|
| Просмотров: 2867
| Рейтинг: 5.0/1 |
|
