| Статистика |
Онлайн всего: 1 Гостей: 1 Пользователей: 0 |
|
Все книги онлайн
26)Часть вторая
„Трудное занятие дал господь сынам человеческим" (окончание)
Да, он больше ни на что не надеялся, ничего не желал. Стеклянная гора рухнула и погребла его живьем среди обломков разбитой мечты о мести. Ничего не осталось. Раз он не способен рубить головы, его самого казнят. Это не более как вопрос времени. Кайматцу еще попробует сломить его психически, будет держать здесь под угрозой смерти, чтобы ослабить его сопротивление, а там - новое испытание. И если капитан ничего:не добьется, он взмахнет перчаткой - и тогда уж меч ударит не плашмя.
Виктор видел все это ясно и словно со стороны. Тот удар по затылку надорвал его жизнь. Он не жил теперь, а доживал. Догорающий, коптящий огонек... Поддерживать его было нечем, да и ни к чему.
Дни и ночи имели одну и ту же окраску, говорили с ним одним и тем же языком. Только когда приходил очкастый, он знал, что прошла еще неделя.
- Капитан Кайматцу спрашивает, не желаете ли вы чего-нибудь?
- Ничего. Пусть поскорее меня казнит.
Так ответил он в первый раз и во второй. Но вот как-то увидел он во сне мать. Она стояла с корзинкой под цветущей яблоней, похожей на белое облако, а он шел к ней через зеленый луг, то и дело проваливаясь в болото. Одну ногу вытащит, а другая уже увязла. И мать не могла его дождаться.
- Скорее, Витусь, скорее, не то у нас все яблоки бука съест.
И он не удивлялся - ведь яблоня была райская, на ней яблоки созревают уже во время цветения. Но он был тогда еще мал и слаб и панически боялся буки, который прятался где-то в их саду... Вот и Волчок учуял что-то и бросился к ним, с визгом поджав хвост.
- Мама, я боюсь!
- Чего? Ты же ел яблоки с этого дерева.
Она прижала его к себе и, лаская, успокаивала:
- Это яблоки не плохие. Все-таки витамины, хоть и не такие, как в Скерневицах. Настоящее яблоко, сыночек, увидишь только у нас в Скерневицах.
Проснувшись, Виктор еще ощущал дыхание матери на своем разгоряченном лбу, ее ласку, ее запах. На него повеяло светлой, сладостной нежностью, и было в ней безграничное доверие, бесценное счастье любви.
Он сел на койке. Ни о чем другом он теперь не мог думать.
Уже второй раз снится ему мать и все торопит, зовет. Уж не знамение ли это? Церковь говорит, что общение с ушедшими из мира возможно. Если это так, если умерший может говорить с живыми, мать, несомненно, это сделает. Прежде всего мать. И, должно быть, она старается проникнуть к нему, она во сне обнимает его, чтобы не метался так. К чему терзаться? Ведь она с ним, она, конечно, с ним - смерти нет. И скоро они встретятся, чтобы уже не расставаться, существовать в мире непостижимом, как вечность, не зная страданий, позабыв все желания, вне времени и бренной земли...
Напрасно он потом звал ее и горячо молился. Мать ушла, он не ощущал ее присутствия. Он был один на пороге того мира, куда она ушла, в непроглядном мраке. А он жаждал уже только переступить этот порог с верой, не отравленной сомнениями. Да, он хотел укрепиться в вере. Хорошо бы поговорить для этого с добрым и мудрым пастырем. Подумал: «Попросить? Может, и пришлют». До сих пор смертникам не отказывали в этом последнем утешении. Но они пришлют, наверное, ксендза Цвелевича, а в его мудрость Виктор не верил и не мог уважать человека, который лебезил перед каждой властью и жестоко обращался с воспитанниками духовной семинарии.
Нет, во сто раз больше дало бы ему священное писание. Он сам почитал бы слово божие, чтобы обрести уверенность, что есть правда, абсолютная правда. Какое это было бы счастье- читать снова вдохновенные слова, воспринятые когда-то в детстве со всей свежестью чувств и воображения! Не знать сомнений, верить, не допытываясь, не мудрствуя, с радостью встретить сияние вечности!
Желание это было так сильно, что, когда очкастый опять осведомился, нет ли каких просьб, Виктор не выдержал и сказал:
- Я хотел бы только получить библию. На польском языке.
И ему принесли толстую книгу в черном коленкоровом переплете.
«Библия, или книги Священного писания, Ветхого и Нового завета».
Он держал ее в руках, как вновь обретенное сокровище, как дружескую, указывающую путь руку. Долго не мог перевернуть титульную страницу, вглядывался в напечатанное мелким шрифтом пояснение, что это верный и тщательный перевод с древнееврейского и греческого на польский.
А когда наконец перевернул страницу и увидел заголовок: «Книга первая. Бытие», ему показалось, что он в костеле и слышит внушительный голос, которому вторит эхо вверху, под сводами.
«Вначале сотворил бог небо и землю.
Земля же была безводна и пуста, и тьма над бездной, и Дух Божий носился над водами...»
Перед Виктором возникал мир дивно простой, рожденный вдохновением Предвечного, который сотворил сушу и океаны, растения и животных, мужчину и женщину. «И были оба наги, Адам и жена его, и не стыдились этого...» В первых лучах солнца бродили они по райским садам, невинные и прекрасные, равные богам. Им было так хорошо - и Виктору тоже. До того дня, когда они увидели запретную яблоню, древо познания добра и зла. Они поели его плодов, и бог их проклял! «Проклята будет земля за тебя. В поте лица твоего будешь есть хлеб во все дни жизни твоей. Тернии и волчцы будет земля родить тебе...» И выгнал бог первых людей из рая, прокляв их проклятием, которого нет страшнее: обрек их на голод и нужду, на страдания, болезни и смерть.
Виктор ужаснулся: за что? Перечел библейский текст:
«И сказал Господь Бог: вот Адам стал как один из нас, познал добро и зло. Теперь как бы не простер он руку свою и не взял также плод от древа жизни. Вкусит он его и будет жить вечно. И выгнал Господь Адама из сада Эдемского».
Виктор никак не мог понять, почему так разгневался бог, за что покарал детей своих. За то, что они ослушались и что-то такое узнали? Но что именно? Должно быть, это была какая-то земная правда, очень горькая, познание всего без прикрас, без всяких иллюзий,- и от того Адам и Ева почувствовали внезапно стыд и страх. Но тогда они заслуживали только сострадания. Ведь узнай они неосторожно какую-либо божественную тайну, одну из тайн вселенной, они бы не трепетали так от страха, укрывшись меж деревьев, слабые и беспомощные. Напротив, почувствовали бы себя мудрее и сильнее... Так за что же?!
И как это понять: «вот Адам стал как один из нас»? Кто это - мы? Значит, были там еще и другие боги? Какие-то высшие существа, с которыми Адам мог бы заключить союз против господа и вопреки его воле жить вечно, отведав плодов «древа жизни»?
Вопросы следовали один за другим, пытаясь проникнуть под вековые корни, которые переплелись так, что ничего из-под них не извлечешь.
Возбуждение улеглось. Виктор читал дальше, надеясь обрести утраченный покой и веру. Но в нем пробудилась подозрительность, и он уже критически читал историю человечества, с самого начала отмеченную преступлением... Каин убил Авеля. Бог проклял его и прогнал от себя. «И пошел Каин от лика Господня, и поселился в земле Нод, на восток от Эдема. И познал Каин жену свою, и она зачала и родила Еноха...» Но откуда же взялась эта жена из земли Нод, если других людей тогда на свете не было? Никого не было, кроме родителей Каина, Адама и Евы! Да и те жили далеко, в полном уединении начинали родословную человечества;
«Жил Адам сто тридцать лет и родил сына по подобию своему и нарек ему имя Сет.
А Сет жил сто пять лет и родил Еноса.
И жил Сет по рождении Еноса еще восемьсот семь лет и родил сынов и дочерей.
И было всех дней Сетовых девятьсот двенадцать лет и он умер.
А Енос жил девяносто лет и родил Каинана».
Так плодились они до времен Ноя и его сыновей, Сима, Хама и Яфета, а тогда людей было уже много, но «земля растлилась перед лицом Божиим и наполнилась злодеяниями».
«И раскаялся Господь, что создал человека на земле, и скорбел в сердце своем».
Этого тоже Виктор не понимал: значит, господь бог не ведал, что творил?
«И сказал Господь: истреблю с лица земли людей, которых я сотворил, все истреблю от человека до скотов, и гадов, и птиц небесных».
Ну хорошо, пускай человека, но птицы в чем были повинны? За грехи людей должны гибнуть ласточки и серны, жирафы и львы - все живое?
Простой смертный, когда ему не удается то, что он делает, обычно бывает этим пристыжен и пробует исправить сделанное. А господь бог... Вспыхнула в мозгу эта дерзкая и кощунственная мысль, и Виктор тщетно пытался отогнать ее. Тяжелый осадок критицизма не давал покоя, подсовывал убеждение, что, приговаривая весь мир к уничтожению, вся и всех, кроме Ноя и того, что он взял с собой в ковчег, бог действовал в неразумном гневе.
Образ бога, не знающего меры в своем гневе, требующего себе вечной хвалы и безграничной покорности, вставал перед ним потом не раз, выглядывая из библейских текстов. Вставал он над Содомом и Гоморрой, на которые в гневе своем пролил с неба огонь и серу, сжег города эти дотла за какие-то не совсем
ясные прегрешения людей... Над Вавилоном, где люди, научившись обжигать кирпич, от радости и гордости стали похваляться: «Вот построим мы себе город и башню, которая верхушкой своей достигнет неба».
Да. можно ли было гневаться на них за это? Они были как дети, играющие во взрослых. Здраво рассуждая, из их затеи все равно ничего бы не вышло: не могли бы эти глупцы свою башню возвести под самые облака. Зачем же бог смешал языки, поселил между людьми раздор и рассеял их по всей земле?
Вся их вина была в том, что они не знали страха божия.
Ведь вот дочери Лота творили мерзости, а им все было прощено.
«И вышел Лот из Сигора и стал жить в горе, и две дочери его с ним. Ибо он боялся жить в Сигоре. И поселился в пещере, он и обе дочери его.
И сказала старшая дочь младшей: Отец наш стар, и нет ни единого мужа, который вошел бы к нам по обычаю всей земли. Пойдем, напоим отца вином и поспим с ним, чтобы сохранить семя отца нашего на земле... И зачали обе дочери Лотовы от отца своего.
И родила старшая сына и нарекла ему имя Моав. И он отец моавитян доныне.
Младшая тоже родила сына и назвала его Бен-Амми. Он- отец аммонитян и по сей день».
Да, и за то, что они сделали, не разгневался на них господь! Потому что они в него верили.
Виктор не мог читать дальше. Эти развратные святоши были ему противны, будили в душе тяжкое смятение. До того на земле творились только чудеса, и это было понятно, ибо вера творит чудеса. Но вот оказывалось, что вера все покрывает, что она- высшее нравственное мерило, а с этим Виктор никак не мог согласиться.
В переводе на современный язык, думал Виктор, это значит, что Лейман, Квапишевич и Островский спасутся, потому что эти негодяи и предатели - крещеные христиане. А Люй Цинь осужден на вечные муки, так как он некрещеный, язычник... Да, да, язычник, не верующий в единого бога, в святую троицу, в сына божия, который пришел на землю, позволил себя распять и потом воскрес. Нет, бог Люй Циня не имеет ни биографии, ни лика, даже имени не имеет, он попросту то мудрое дыхание, что дает жизнь всему во вселенной, то, к чему человек возвращается и растворяется в нем весь.
«Да, бог - это то, что делает нашу жизнь благом и нашу смерть тоже благом...»
Этой цитатой из Чжуан-цзы любил кончать Люй Цинь разговор о высоких материях. Фраза эта была как вздох, дышала ясной умиротворенностью, высшей мудростью, которая видит все в сосуществовании и гармонии. Это слишком возвышенно и туманно, чтобы могло укрепить душу. Но все же более приемлемо, чем то, что он вычитал в книге «Бытие».
Чтобы хоть на время вырваться из сумятицы мыслей, Виктор стал выцарапывать на стене оловянной ложкой свое имя и дату. Пусть хоть это останется после него в камере. Но не успел он кончить свою работу, как вошел надзиратель со скребком и начисто соскреб вырезанное.
Это заставило Виктора насторожиться: как надзиратель узнал? Недаром же он сразу пришел со скребком. Ведь Виктор нацарапал надпись в углу, рядом с дверью. В глазок подглядеть это было невозможно.
Виктор и до этого не раз ощущал на себе чей-то взгляд- противное ощущение, вроде мурашек по телу - и подозревал, что он находится под пристальным наблюдением. Давно казался ему подозрительным странный конусообразный фонарь наверху. И сейчас он осторожно покосился на него. Нижнее стекло фонаря было не такое матовое, как боковые. И Виктор как-то раз заметил, что стекло это иногда темнее, иногда светлее. Теперь росла уверенность, что именно оттуда за ним наблюдают. Там, видимо, какое-то сочетание зеркал и проводов. Оттуда Кайматцу или его помощник следят за признаками душевного разложения узников, проверяют, какой это процесс - гнилостный или же бурный воспалительный? И решают, как его ускорить, какое еще применить средство.
- Нет, господа клиницисты, не получите рентгеновского снимка!
С этого дня Виктор еще зорче следил за собой, за своими движениями и выражением лица. Он по-прежнему, когда лежал, натягивал одеяло на голову, а когда был на ногах, чаще всего стоял, устремив глаза на носки своих деревянных сандалий, которые ему для того и выдали, чтобы слышен был каждый его шаг.
Он размышлял. Только это и оставалось. О себе, о мире уже не стоило думать. Но о смысле жизни и смерти - да. Что такое в сущности жизнь и смерть? И он уцепился за этот вопрос, лихорадочно стал разбираться в нем со всем пылом пробудившегося и обреченного скоро угаснуть сознания. Только бы успеть!
Снова взял в руки библию. Возбуждение его прошло. Он пытался как-нибудь истолковать то непоследовательное и наивное, на что наталкивался в этой книге. Ксендз, преподававший в гимназии закон божий, говорил, что священное писание не всегда следует понимать буквально. В нем встречаются вещи странные и на первый взгляд противоречивые, ибо слова господни иногда бывают весьма лаконичны и сказаны в переносном смысле. Это аллегории.
Виктор так их и воспринимал. Но сколько же времени можно довольствоваться аллегориями, когда хронология подводит? Когда приводятся даты, названия, страны и события, о которых ни история, ни география ровно ничего не знают и, значит, не было их и нет?..
Более всего Виктора раздражало то, что дальше библия излагала уже не историю мира, а только историю избранного народа. Вернее - историю распрей бога с его народом. С малым народом иудейским, который стал божьим избранником неизвестно почему. Ничем он не отличался, разве только своей исключительной неблагодарностью.
У этого строптивого народца было какое-то неудержимое, закоренелое тяготение к язычеству. И никакие милости божии не могли их образумить. Бог вывел их из рабства в Египте, и перевел через море, и манну ниспослал в пустыне, и дал десять заповедей, но как только Моисей удалился на гору Синай, чтобы узнать волю божию, они за эти сорок дней успели взбунтоваться и отлить тельца из всего золота, какое у них нашлось.
«Это народ жестоковыйный,- сказал господь бог,- и воспламенится гнев мой на них и истреблю их».
С трудом удалось Моисею смягчить гнев божий.
Но и это не помогло. Возвраты к идолопоклонству наступали стихийно в каждом поколении, регулярно, как разливы Нила. И никто не устоял перед этим, даже царь Соломон. Да, даже он, взошедший на трон по милости божьей после убийства Адонии, мудрейший из царей, всем обязанный богу - своим могуществом и мудростью, богатством и славой,- даже он на старости лет
«отклонил сердце свое от Господа».
«И в старости Соломоновой жены его склонили сердце его к иным богам. И воздвиг Соломон жертвенник Хамосу, мерзости Моавитской, и Молоху, мерзости сынов Аммоновых».
А рядом, на низменных равнинах, весь в каналах, плотинах, пирамидах, жарился на солнце Египет, родина первых математиков и астрономов. В мире существовали Индия и Китай. И уже блистал гений Греции, влюбленный в красоту и мысль... Столько было великих народов, достойных внимания. Но бог не взирал на них. Царствовавший после Соломона Еровоам, по обычаю
иудеев, тоже восстал против бога и стал поклоняться вновь отлитому золотому тельцу. И пришлось богу снова посылать пророков, громами и неслыханными карами возвращать неверный народ в истинную веру и устрашать его, устрашать без конца!
Уныло в долине Иордана, хотя здесь цветут виноградники. За одной неволей приходит другая, завоеватели сменяют друг друга, и хоть глас Иова не похож на глас Захарии, все твердят одно и то же на мотив плача Иеремии: «Горе, горе нам, мы согрешили!» Пророки корят народ за грехи и сеют страх, и одна лишь «Песнь Песней» звучит как пастораль, полная радости жизни:
«Поведай мне, ты, кто мил душе моей: где ты пасешь? Где отдыхаешь со стадом своим в полдень? К чему мне бродить, как безумной, подле стад товарищей твоих?»
«Если не знаешь, прекраснейшая из женщин, иди по следам стада и паси козлят своих подле пастушеских шалашей».
Любовный дуэт обоих влюбленных перерастает в песнь экстаза:
«Левая рука его у меня под головой, а правая обнимает меня... Заклинаю вас, дщери Иерусалима! Не будите любимого моего, пока он сам не захочет проснуться».
«Положи меня, как печать, на сердце твое, как перстень, на руку твою. Ибо сильна, как смерть, любовь, свирепа, как преисподняя, ревность. Стрелы ее - стрелы огненные, она бушует как пламя».
А под всем этим мелким шрифтом пояснение: «Аллегория. Означает, что церковь жаждет быть с Христом».
Далее то же: «О как прекрасны ноги твои в сандалиях, дева высокородная! Бедра твои как драгоценное ожерелье, сделанное руками большого мастера. Живот твой как круглая чаша, в которой не иссякает вино»... И тут же комментарий: «Христос указывает на красоту и добродетели церкви своей».
Нет, Виктора уже трудно было обмануть. Он ясно видел, что это позднейшие дописки, прикрывающие любовный пыл «Песни Песней» холодными благочестивыми сентенциями.
В библии он видел уже только сочинения разных людей в разные времена на протяжении тысячелетий. Путь, пройденный словом от первой книги Моисеевой, которая названа «Бытие», до евангелия. В Ветхом завете - примитивные представления, которые в наше время трудно принять даже за метафоры, язык тяжеловесный, с редкими убогими украшениями. А все четыре
Евангелия, в особенности Евангелие от Луки,- это уже почти современное повествование, почти художественная литература...
Прежде Виктор не решился бы сделать такой вывод. Но сейчас ему важна была только сущность вопроса. Да или нет? Никаких авторитетов и святынь! Без всякой цели и надобности он всем, что еще было в нем живого, стремился узнать правду ради нее самой, правду абсолютную и беспощадную. И, перечитывая писания апостолов, невольно задумывался, когда же они написаны, при их жизни или позднее? Сколько живших в последующие века отцов церкви и тут, как в Песне Песней, дописками стремились укрепить веру простаков?
О, как непреодолим «дух бездны», дух сомнения, о котором говорится в Откровении Иоанна Богослова. Имя этого духа по-древнееврейски Аваддон, а по-гречески Аполион.
Все, что казалось великим, утратило свое величие, потускнели образы, воспринимавшиеся когда-то со всей свежестью детских чувств. Даже муки Христовы здесь, на дне тюрьмы, после собственных мук казались уже Виктору чем-то самым обыкновенным. Он сам прошел через Голгофу. Его истязали, его казнили, он остался жив, чтобы умереть вторично. Все это не легче Голгофы, а ведь то, что он пережил,- еще не самое худшее, умирают люди и более страшной смертью.
Ты висел на кресте, Иисус, прибитый тремя гвоздями. Мелкие сухожилия рвались, толстые напрягались до невозможности. Солнце пекло, кровавый пот заливал глаза, и мука твоя была так нестерпима, что ты воззвал к богу: «Эли, Эли, лама сабахтани?». Но сильнее ли была твоя мука, чем боль, когда здоровые зубы, которыми кости можно грызть, медленно разламывали до пульпы или обдирали напильником вместе с живым нервом?
Враги твои насмехались над тобой, распятым, говоря: «Других спасал, так спаси же себя, сойди с креста, если ты и вправду сын Божий». Но ученики твои, Иисус, и твоя мать стояли у креста, и ты знал, что отец ждет тебя, что муки твои на земле- только короткий переход к вечной жизни и славе, ибо ты - бог!
А все те, кто так же страдает за грехи человечества и умирает во имя его спасения? Нет подле них на Голгофе ни матери, ни учеников, умирают они часто безымянные и даже в свой смертный час не могут воззвать: «Боже, боже, зачем ты меня оставил?» Ибо им некому жаловаться, небо для них пусто, оно - только голубой купол, немного кислорода с азотом и больше ничего. Взять хотя бы Лазо, Сергея Лазо, о котором говорил Багорный... Он отдал революции жизнь свою в двадцать с лишним лет. Что он чувствовал, когда его живьем сжигали в паровозной топке? Ведь знал же он, что уходит в никуда, что никогда и нигде в веках не повторится то необычайное мгновение, которое зовется его жизнью! Что оно все сгорит дотла ради будущих поколений.
Да, крестные муки Христа на Голгофе бледнеют, когда подумаешь о безмерных страданиях в нашем мире, об умирающих с голоду, эксплуатируемых, угнетаемых, погибающих на войне, в газовых камерах и от крысиных блох из культиваторов чумы...
А церкви всех религий не поднимают голоса, видят все это и помалкивают. Только в священном писании бог милует людей или гневается на них из-за всякого пустяка.
Ты умер, Иисус, с искренней верой, что спасаешь этим человечество. А позднее нас обманывали во имя твое. Те, кто так делал, ничем не рисковали. Ведь почившие во Христе уже ничего не скажут, а бог... Можно ли вообще говорить о нем, если даже он существует?
Еще одно Виктору хотелось понять перед смертью. Что все религии - от людей, ими придуманы, в этом он уже не сомневался. Но есть ли бог, не созданный человеком по своему образу и подобию, не Иегова, Христос, Аллах или Будда, а бог вообще? И если он есть, то можно ли его себе хоть как-то представить, если до этого непостижимого бога нам так далеко, как червяку до человека? Что червяк знает о человеке?
Дни и ночи Виктора преследовала эта мысль. И как раз тогда он наткнулся на слова царя Соломона:
«Я, проповедник, был царем над Израилем в Иерусалиме, и предал я сердце свое тому, чтобы исследовать и испытать мудростью все, что делается под небом. Это трудное занятие дал бог сынам человеческим, чтобы они не знали в жизни покоя...»
Из далекого прошлого дошел до Виктора голос царя иудейского, пережившего все, что может пережить человек: власть, величие, преступление, безумства и радости. Царь Соломон чтил бога своего, но не отвергал и чужих богов. В старости он стал искать смысла всего того, что происходит под солнцем,- и не нашел.
Итак, все - суета сует, и нет ничего нового под солнцем... А теперь вы занимайтесь тем трудным делом, что дал бог сынам человеческим!
Это звучит как проклятие, как насмешка, брошенная из могилы.
Родиться, помаяться и уйти, как уходит все в мире.
Для него, Виктора, мир родился вместе с ним, на рассвете пятого мая 1920 года. Этот мир ширился, приобретал все новые формы, рождал новые представления; он радовал, мучил, манил соблазнами. А теперь он исчезнет навсегда. Все исчезнет- небо, земля, жизнь. Все это было, но можно считать, что не было - как до его рождения пятого мая...
Виктор сознавал, что живет словно в каком-то кошмаре, в котором все мешается - образы, мысли, чувства, и не всегда уже он отдавал себе отчет, что сон, а что явь.
Он видел, как земля вращается среди звезд. Миллиарды жизней сияют мерцающим зеленоватым светом, как светлячки, и каждая из них заключает в себе вселенную. Все люди - как самые жалкие, так и гениальные - живут только раз. Страдают, любят, страстно желают. Погорят, погорят - и гаснут.
Красиво это, когда смотришь с высоты: миллиарды светляков на темной земной коре. А она вся переливается, живет их непрестанным расцветом и угасанием. Иногда спокойна, а иногда словно ветром всколыхнет ее: промчится по ней эпидемия, война, голод - и мрачно, пусто станет на том месте. Но затем засверкает земля вдвое ярче новыми светляками, и так без конца и без смысла!
Что же, значит, все родилось из ничего и существует по закону превращения материи - от углерода к человеку и обратно?
А между тем в природе, куда ни глянь, все устроено мудро и правильно - движение звезд, глаз мухи, чудесные законы произрастания... Во всем так много высокой творческой мысли, несравненной точности. Следовательно, где-то должен быть высший разум мира, всемогущая и всеведущая воля.
Да, да, но тот, кто все может и все знает, должен и ответственность нести за все - за всемирную историю и за участь каждого отдельного человека... Какой же бог поднимет такую тяжесть - ответственность за все преступления, несправедливость и бессмыслицу, за все, что творилось и что сегодня творится на свете? Взять хотя бы одну Польшу, ее кровь, ее муки и руины. Или Пинфан, где человек человеку прививает чуму и холеру!
«Quo vadis, Domine?» - спросил у господа апостол Петр на дороге в Рим. С того времени прошло без малого две тысячи лет.
Если бы воскресли все мученики, святые и просто христиане, и те, кого убили во имя благочестия, еретики и язычники, если бы все эти воскресшие вопросили: «Куда ты привел мир, господи?» - то от этого вопроса «затряслась бы земля и завеса в храме разодралась бы надвое», как это было в час смерти
Иисуса на Голгофе. И тогда не небо судило бы людей, а люди- небо!
Зачем, господи, сотворил ты человека лишь карикатурой на себя, а жизнь сотворил для мерзости?
Ты говоришь, что наше земное существование не есть жизнь настоящая, только предверие, а настоящая жизнь ждет нас после смерти.
Но к чему же это ужасное предверие? Для испытания характера?
Вечное блаженство или вечную погибель надо заслужить. Скажем прямо: выдержать испытание свободной воли.
Но возможно ли вообще определить вечную меру справедливости?
Вечность... Нечто неизмеримое, вне времени, чего умом не объять. Перед ней триллионы лет - одно мгновение. И взамен жалкой жизни земной, кратчайшего из мгновений, будет дана человеку бесконечность, какое-то непостижимое для жителя земли «всегда»?
А есть ли преступление, заслуживающее такой кары, и добродетель, достойная такой награды?
Заскрипел ключ в замке. Дверь камеры отворилась.
Два солдата внесли носилки. Надзиратель указал место у стены. Солдаты опустили носилки на бетонный пол и вышли, даже не взглянув на Виктора.
Значит, в его камере поместили еще кого-то. Уловка это какая-то? Новое испытание?
Виктор покосился на глазок в двери. Никто за ним не подсматривал. Глянул вверх, на горяший фонарь. Дно его светилось ярче обычного, зеркальным блеском... Должно быть, на втором этаже у каких-то оптических приборов глаз Кайматцу или его помощника следит за подопытным объектом.
Склонясь над положенной на колени библией, Виктор делал вид, что читает. На уровне его глаз, сразу за краем раскрытой книги, виднелись две ступни. Но ведь когда вносили носилки, он видел на них две головы! Или ему это только показалось?
Одна нога в мужском штиблете, другая в женском ботинке для коньков. Больше ног не было, хотя на носилках лежали двое людей, мужчина и женщина, одинаково высохшие, с белевшими лысыми черепами.
Виктор смотрел на пиджак, темно-серый в едва заметную светлую полоску. На короткую юбку, когда-то голубую, обрамленную белым мехом. И медленно начинал понимать, что эти изуродованные полутрупы - доктор Ценгло и Муся, его «одалиска».
Доктор спал на плече у Муси. Спал беспокойно, голова его часто дергалась. Отощавший так, что напоминал скелет, без бороды и золотых очков, с лицом в кулачок, сморщенным, как у новорожденного, он был неузнаваем. Да, Виктор узнал его только по пиджаку (в который его теперь можно было трижды
обернуть) да по тому, что рядом лежала его последняя грешная любовь.
Мусю взяли, видно, сразу, как пришла с катка,- в черном, тесно облегающем трико и короткой юбочке, похожей на перевернутый чашечкой вниз голубой колокольчик. Может, это случилось сразу после их разговора о стеклянной горе, которую каждый таит в себе и калечит свою жизнь об ее острые края?..
После ее танца на льду, когда она грациозным движением поднятой руки отвечала на аплодисменты зрителей? Они пожирали глазами стройную белокурую спортсменку, а она в плавном танце среди зеленого блеска льда открывала удивленным взорам красоту своего тела, дивного, как тело Пактаи, светловолосой богини Севера. Движения такого тела волнуют, как музыка или
вдохновенное слово.
Виктор сидел на своей койке совершенно неподвижно, хотя все вокруг него шаталось и могло рухнуть каждую минуту.
Она лежала, как растоптанная кукла, выброшенная после того, как ею наигрались. Грязная кукла в отрепьях нарядного платья, без парика, с оторванной ногой... Она готова, господи! Любуясь ею в раю, Ценгло сможет снова напевать: «А пани, как лилия, белеет в саду».
- У тебя башмаки на деревянной подошве,- хрипло прошептала она вдруг.
Виктор не отвечал. Его трясло.
- Деревянные,- повторила она с упорством маньяка, словно в этот миг видела в камере только его ноги.
- Узнаешь меня?
- Да, Ваня,- ответила Муся равнодушно. И опять за свое.- Наверно, они очень тяжелые...
Она высвободила плечо, на котором лежала голова доктора, и подползла к койке Виктора.
Виктор почувствовал, что ее пальцы ощупывают его лодыжку, икры.
- Ноги у тебя сильные, Ваня, а нам уже немного надо...
Голова ее была теперь у колен Виктора. Мешала книга - он отложил ее. Наклонился над Мусей, чтобы заслонить ее от глаз, следящих сверху. Ударил в нос запах немытого тела и запекшейся крови...
- Говори еще тише, в самое ухо. Вы из Пинфана?
- Да.
- Когда привезли?
- Только что. На рассвете.
- Зачем?
- Не знаю. Потом опять отвезут туда.
- Что с вами делали?
- Разные опыты.
- А нога?
- Отморозили... Воздухом из какой-то машины. Помоги нам, Ваня!
- Непременно. Но ты расскажи, как это было.
- Из машины дули морозным воздухом. На голую ногу. А врач проверял.
- Как это - проверял?
- Какой-то линейкой. Тонкой линейкой. Стукал по ноге. Когда уже стук был как по дереву, он командовал «Стоп!» и начинал ногу размораживать в разных жидкостях.
- Ну?
- Не смог разморозить - и ногу отняли. Ты обещал, Ваня, так помоги. Скорее сделай, пока еще можно.
- А что сделать?
- Наступи на нас. Ты сильный, и башмаки у тебя тяжелые. А шеи у нас тонкие и слабые. Я бы сама сделала, но ты же видишь...
Она показала свои руки - кожа да кости. Такие руки бессильны.
- Мне его не задушить. А сейчас самое время. Он наконец, уснул, ему хорошо... Пойми, он даже ничего не почувствует! А если не умрем, все мучения начнутся сначала. В Пинфане постоянно делают над арестованными опыты. Вылечат - и опять... Так до смерти. Опять будут замораживать или на полигон пошлют...
- Это еще зачем?
- Под специальные снаряды с бактериями... Неужели ты откажешься? Помоги, если у тебя есть сердце!
Она была права. Совершенно права. Люди должны помогать друг другу.
- Боишься?
- Нет, но... Могут помешать.
- Не успеют. Слушай. Я сейчас лягу подле Казя, а ты ходи с книгой, будто зачитался. Станешь у носилок. Когда дерну тебя за штанину, наступи... Один раз будет достаточно... Ох, Ваня, Ванечка! Ну?
- Ладно. Иди.
Она поползла обратно. Повернула своего любовника на спину и сказала громко, чтобы те, кто, быть может, подслушивает, думали, что разговор ее с Виктором окончен:
- Покойной ночи, Ваня.
- Покойной ночи, Мария Петровна.
Он видел, как она легла с краю, чтобы быть первой. Поправила голову доктора. «Как печать на руку твою. Заклинаю вас, дщери Иерусалимские, не будите моего милого, пока он сам этого не захочет».
Наверняка не захочет. Этого нечего опасаться.
Виктор встал и заходил по камере. Четыре шага до конца, четыре обратно.
Остановился, как велела Муся. Глянул вверх. Там шипел газ и одно стекло светилось ярче. Значит, где-то над фонарем бодрствовал Кайматцу или другое «провидение» этого чистилища. Еще выше - крыша, над ней небо, то есть лазоревый свод, немного кислорода с азотом. И за ним - ничего больше.
У ног его раздался шепот, в котором трепетала тоска о неосуществившемся:
- Теперь он поверил бы... Но не надо... Пусть спит.
А затем уже только торопливое, требовательное прикосновение, означавшее, что пора кончать.
|
|
| Категория: Лесное море | Добавлено: 24.12.2009
|
| Просмотров: 2803
| Рейтинг: 5.0/1 |
|
