| Статистика |
Онлайн всего: 1 Гостей: 1 Пользователей: 0 |
|
Все книги онлайн
7)Часть первая
Тот, кто идёт...
Они собирались двинуться в путь на заре, но тут Алсуфьев обнаружил, что ветхие углы Третьего Ю, которые он обул, совсем продрались. Ему следовало заранее хорошенько осмотреть их, проверить, не перепрели ли швы. Тогда на пришлось бы в последнюю минуту ломать голову, как обшить их кожей, не имея ни иглы, ни шила.
Они наконец справились с этой задачей, и Алсуфьев, в обуви и штанах Ю и в рубахе Виктора, был готов к походу. Но времени было упущено много, и утренняя прохлада уже сменилась зноем.
У Виктора не нашлось ни единой вещи, без которой он мог бы обойтись, а между тем обычай тайги требовал, чтобы он оставил какой-нибудь подарок хозяину. И он выложил на стол свои последние деньги - все, что нашлось в его бумажнике: пять гоби.
- Слишком много,- объявил Алсуфьев.- Двух гоби вполне достаточно.
- Ничего, пусть остается все!
- Но к чему баловать этого китайца? Собственно говоря, здесь не гостиница, так незачем и платить. Решительно незачем.
- Ему эти деньги пригодятся, а мне они на что?
- Глупости! И нам пригодятся.
Он уже и руку протянул, чтобы забрать со стола три гоби. Но тут Виктор сказал тоном, который для Алсуфьева был полнейшей неожиданностью:
- Извините, Павел Львович, в конце концов, это мои деньги.
Взбираясь на гору следом за обиженно хмурившимся Алсуфьевым (тот хотел подняться выше, чтобы оттуда увидеть вершину Рогатой сопки и по ней ориентироваться), Виктор спрашивал себя, правильно ли он поступил. Подумав, он решил, что ему не в чем раскаиваться. Он с самого начала оказывал Алсуфьеву почтение, как старшему, называл его уважительно «Павел Львович». А тот сразу стал его «тыкать». Правда, он ему, Виктору, в отцы годится, так что обижаться на это не стоит. Но в последние дни он уж слишком им помыкает: «Витя, принеси то, Витя, сделай это, сбегай-ка... Витя туда, Витя сюда». Какого черта! Нашел себе денщика! Разумеется, пожилым людям следует угождать, но не слуга же он ему, в конце концов!
Оба молча поднимались на Седловину, которую когда-то Коропка, учитель гимназии, где учился Виктор, показывал на карте, объясняя, что маньчжуры называют ее перевалом Нурхаци.
А славный был этот учитель! Одна у него была слабость- преклонение перед героями-полководцами. Говорили, что дома Коропку колотит его жена. Зато на уроках он давал волю своей воинственности. Когда он вел войска в бой, далеко было Сенкевичу до учителя Коропки! А как красочно рассказывал он, например, о молодом маньчжурском князе Нурхаци, объединившем племена чжурчжэней...
Кто знает, быть может, последний в роде император Пу И, получивший власть из рук японцев, уже поставил памятник своему славному предку? И там, высоко на горе, они этот памятник увидят?
Виктор глянул вверх. Но там стоял не памятник, а... живая девушка.
Фигура ее четко выделялась между нависшими над проходом скалами; миниатюрная и стройная, она стояла словно в воротах, такая неожиданная здесь, одетая по-солдатски, с винтовкой в руках. Ветер трепал концы головного платка и пряди черных волос. Ошеломленному Виктору казалось, что девушка смотрит прямо на него. Он подтолкнул Алсуфьева.
- А? Что? - встрепенулся тот, очнувшись от мрачной задумчивости.
- Там, на перевале... девушка... С ружьем.
Но девушки уже не было.
- Ничего не вижу. Это тебе померещилось,- буркнул Алсуфьев. Но лед был сломан, разговор начался.
Потолковали о том, могла ли на перевале и в самом деле оказаться девушка. До ближайшего селения - километров тридцать, до железной дороги - не менее восьмидесяти, а то и все сто наберется. Откуда же взялась девушка, да еще совсем одна?
- Эге, тебе уже везде мерещатся девушки! - небрежно отмахнулся Алсуфьев.- Кровь играет, amico!
Все же дальше они пошли с предосторожностями, часто останавливаясь и прислушиваясь. Но вокруг было тихо, прозрачное солнечное утро казалось таким мирным.
На перевале между валунов они увидели в двух местах остатки костра. Зола была еще теплая и черная.
- Здесь ночевали какие-то люди. Видишь, колья торчат. На костре ужин готовили.
- И костры большущие. Людей было много, целый отряд... Может, Среброголовый?
Алсуфьев с тревогой осматривался.
Приставив руку к глазам, он озирал панораму кудрявых сопок. Раскинувшись внизу, они лежали, как стадо овец,- так округлы были их очертания, и леса покрывали их словно волнистой шерстью. Но Рогатой сопки отсюда не было видно.
- Где же она, черт возьми? Ведь я шел на юг, к ущелью, потом на юго-запад и вдоль реки, потом... Нет, теперь ничего уже не понимаю! Видишь ли, в этих местах я никогда не бывал раньше,- признался наконец Алсуфьев.
- Но вы же уверяли, что сегодня к вечеру мы будем у Люй Циня!
- Это я так, для бодрости, чтобы тебя не пугать...
- Я не из пугливых... Говорите прямо: знаете дорогу или нет?
- Ну, я же тебе сказал, что сбился...
«Еще бы такому с пути не сбиться! И на что ты только годишься, ничтожество!» - мысленно выругался Виктор, а вслух сказал только:
- Как же теперь быть? Надо вернуться к тому месту, где вы сбились с пути.
- К Тигровому броду? К той скале, под которой меня расстреливали? Ну нет, amico, это слишком большое испытание для моих нервов. И, наконец, я убежден, что мы попросту обошли один из отрогов Чанбайшаня. Следовательно, Рогатая - с той стороны и мы взяли верное направление.
- А мне думается, что неверное. Мы идем на юго-восток.
- Рrimо - Рогатая впереди, secundo - Среброголовый за нами, tertio - прекращаю прения!
И Алсуфьев зашагал дальше весьма решительно, чтобы «прекратить прения». Выпрямив узкие плечи, как будто на них красовались эполеты, шагал, как перед строем. «Вот шут гороховый! Наполеоном себя воображает, Наполеоном в Альпах|»
- С чего вы взяли, что именно отряд Среброголового останавливался здесь? А может, это были угольщики?
- Так высоко угольщики не забираются. Здесь же нет деревьев, кто здесь станет обжигать уголь? И, кроме того, помнишь шум, который мы слышали позапрошлой ночью? Мне эти звуки хорошо знакомы. Хоть и за двадцать километров, а головой ручаюсь, это были отголоски жаркого боя! А с кем, скажи, могли там драться? В этих местах есть только один большой отряд... И тут еще совсем свежие следы привала. Вот я тебе и говорю: это Среброголовый. Из всех красных хунхузов самый красный.
Дорога, слегка извилистая, шла теперь по самой середине седловины, лежавшей на горе чуть наклонно, как седло на двугорбом верблюде.
Бежавшие впереди собаки нюхали землю как-то вяло, только по обязанности, не находя, видно, ничего, достойного внимания.
- Смотри! Как думаешь, сколько лет этой штуке?
Они стояли на распутье, где три тропинки разбегались в разные стороны. На скале детски примитивным способом высечено было изображение очень страшного на вид тигра и тут же прилажена полочка с чашкой для жертвенных свечек. Проходя мимо такого «мяо», каждый преклонял колени, прося защиты у бога гор, и жертвовал, что мог,- горсть риса, медную монету, какой-нибудь лоскуток. Если ничего не было, клал на алтарь хоть волос, вырванный у себя или из гривы коня, только бы почтить чем-нибудь божество, чтобы оно не разгневалось и не покарало его.
Алсуфьева заинтересовала надпись, высеченная над мяо.
- Что тут сказано?
Виктор перевел:
- Прохожий, остановись и принеси жертву владыке. Если ты не замыслил зла и сердце твое чисто, иди дальше без страха.
- Любопытно!.. А что там еще увековечено?
Виктор посмотрел на вторую надпись, вырезанную сбоку каким-то острым орудием, и прочел ее вслух:
- Идущий сильнее того, кто сидит на месте.
- Метко сказано! - восхитился Алсуфьев.- Как это верно! Кто движется, в том сила лавины, сила нарастающая, которая все крушит на своем пути. А остановится этакая лавина - и рассыплется в одно мгновение. Таков закон степей. Вспомни Аттилу, Чингисхана, Нурхаци... Ну, пойдем! Воистину идущий сильнее сидящего на месте. Вопрос только, до каких пор?
На повороте Виктор оглянулся. Ему показалось, что за тем бугром, где они нашли остатки костров, промелькнул кто-то и что это та самая девушка. Уж не следит ли она за ними? Но уверенности не было. А может, ему только показалось? Сказать Алсуфьеву - значило опять вызвать шутки насчет влечения к девушкам. Лучше уж молчать и слушать, как он, себе в утешение,
рассуждает, что большевики - сильны только своим напором, и в конце концов эта лавина рассыплется у подножия высокой культуры. Такова участь всякой лавины.
Было уже далеко за полдень, когда они очутились над обрывом.
Присели на камень. Утомленный Алсуфьев больше не разглагольствовал. Сняв тряпку с головы, утирал ею потную лысину и тупо смотрел на колыхавшийся внизу, в тысяче метров от них, зеленый океан тайги. Он разливался все дальше и дальше до узкой, раздвоенной ленты Цзинбоху на горизонте. Сопки на той стороне были невысоки, контуры их расплывчаты. А Рогатой совсем не было видно.
Алсуфьев в замешательстве потирал обожженную солнцем, зудевшую лысину. Следовало как-нибудь облегчить ему неприятное признание своей ошибки. Но Виктор разозлился. «Говорил же я, что не туда идем! - думал он.- И вот из-за него мы целое утро потеряли, шли в самую жару без передышки и, оказывается, совершенно напрасно!»
- Однако она должна проходить где-то здесь.
Виктор только плечами пожал и продолжал наблюдать за собаками. Что-то вдруг привлекло их внимание. Теперь они нюхали землю уже не по обязанности, а замирая от возбуждения. На известковой почве, нанесенной сюда ветром с горных массивов, Виктор разглядел следы множества людей и двух мулов, а неподалеку валялся затоптанный окурок. Он поднял его и удивился: «Пэлмэл»! Люди тайги, партизаны и хунхузы, курят трубки или закрутки с махоркой. На ногах у них кожаные улы или войлочные туфли, реже сапоги, и этому более или менее соответствовали следы. Но был среди следов и отпечаток щегольских полуботинок. Значит, здесь проходил какой-то городской человек- и богатый, судя по тому, что курит он английские сигареты
«Пэлмэл»!
Виктор и Алсуфьев стали делать предположения, что это за караван, когда он здесь проходил и куда.
- Не иначе, как Среброголовый! - твердил встревоженный Алсуфьев.- Всыпали ему, должно быть, японцы, вот он и удирает в свои обжитые места. Смотри, все следы ведут вниз, в тайгу... Значит, нам, амiсо, надо свернуть в сторону, вот на эту козью тропу.
- Давайте вернемся лучше в фанзу, Павел Львович! Мы можем там дождаться Ю. Рано или поздно он вернется домой и укажет нам дорогу.
- Дался тебе этот Ю!
Одна мысль о возможной встрече с Третьим Ю приводила Алсуфьева в содрогание. Виктор понимал это. Кому приятно встретиться с человеком, который когда-то - что уж тут золотить пилюлю! - уличил тебя в воровстве и закопал в землю по шею, оставив на съедение тиграм? Но неужели из-за этого они должны теперь блуждать по горам и лесам и подвергаться опасностям?
- Ю знает дорогу не лучше меня. Он никогда не бывал у Люй Циня. Нет, пойдем вдоль хребта и найдем...
- Черта с два!
- Как ты выражаешься, щенок! Ты с кем говоришь? С человеком, который из-за тебя лишился всего имущества и права на жизнь!
Алсуфьев воскликнул это, правда, с шутливой театральностью, но такого рода намеки и прежде проскальзывали в его речах. Еще немного, и он готов был сам уверовать в то, что он- жертва.
Виктор едва сдержался.
- Ладно, будь по-вашему. Увидите, чем это кончится.
- Не беспокойся. Смелым бог владеет!
К Алсуфьеву вернулись прежняя самоуверенность и хорошее настроение. Он пошел вперед, указывая Виктору дорогу. Они удалялись от пути подозрительного каравана, обходя тайгу по вековой звериной тропе в горах: здесь их невозможно было увидеть снизу, зато перед ними все было как на ладони.
Заметно было все-таки, что у Алсуфьева из ума не выходит караван.
- Серебряная Голова... Гм, звучит недурно. В нынешние времена есть спрос на романтику. Можно бы фильм состряпать...
- Еще бы, в Голливуде только нас и ждут!
- Дай же помечтать! Мечты облагораживают человека.. Выложат тебе, к примеру, тридцать тысяч долларов. Не отказался бы?
- За что?
- За сценарий. Ни цента меньше! Успех обеспечен. Вот представь себе... Начинается с хаоса. Музыка восточная, шумная какофония... трам-тарарам, лязг, свист, завывание... Мелькают кадры - бегущие ноги в войлочных туфлях, соломенные шляпы, одежда - заплата на заплате, локти, разинутые рты,
вытаращенные глаза с косым разрезом... Из этого хаоса затем выступает немощеная дорога, глиняные домишки, базар в китайском селении. Толпа. На переднем плане три солдата. Один трубит в трубу, другой бьет в барабан, третий выкрикивает: «Семь долларов в месяц, отличные харчи, красивая форма и винтовка! Кто из молодых хочет весело пожить? Кто из вас, достопочтенные, хочет постоять за Тигра Маньчжурии, могущественного
маршала Чжан Цзо-линя?» Выкрикивая это, солдат побрякивает кошельком. Потом обращается прямо к юноше атлетического- ну разумеется, атлетического! - сложения. Тот колеблется. Он истощен, бедно одет, ему изрядно надоела тяжелая работа у колесника...
- Простите, Павел Львович, это вы просто придумываете или рассказываете подлинную быль?
- Абсолютно достоверную биографию Среброголового, этого, по версии коммунистов, народного героя, а по версии японцев - отпетого бандита, темной личности.
- Откуда вы его знаете?
- Я? Да я его ни разу в глаза не видал, и дай мне бог никогда не увидеть! Но Люй Цинь знает его родных. Он из семьи поселенцев в Шуаньбао... Однако вернемся к нашему фильму. Следующая картина - казармы в маленьком городке. Грязь, вонь, мерзость. Солдаты лазают по двору, как клопы, офицеры играют в мацзян или обделывают разные выгодные делишки.
Жалованья солдатам не платят. Но ученья не очень утомительны, кормежка сносная, а изголодавшемуся парню она даже кажется обильной. И он не ропщет. Сыт, отсыпается и притом он теперь - защитник мирного населения! И вот начинается эта «защита»: посол от хунхузов заключает сделку с полковником. На другой день солдатам выдают по три патрона. Винтовки у них разных систем, и, чтобы каждый получил патрон, подходящий для своей, нужны неимоверные усилия. Трубачи трубят два дня подряд. Наконец батальон выступает. В окрестных деревушках переполох. Прячут кур, свиней, коров... Тщетно! При квалифицированной помощи опытных в этих делах хунхузов поход организован превосходно. Солдаты возвращаются победителями под грохот барабанов, с насаженными на колья головами двух
пойманных на дороге бродяг и возами всякого продовольствия, отбитого якобы у хунхузов. Идиллия длится... Да ты слушаешь меня?
- Слушаю. Но ведь то, что вы рассказываете, не новость.
- Смотря для кого. Не перебивай! Так вот, проходит несколько лет. Среброголовый уже произведен в сержанты, получает жалованье, имеет заветный сундучок. По вечерам он его отпирает, пересчитывает в мешочке доллары, мечтает... Видится ему Шуаньбао, домишко, который отец начал строить, поле, засеянное гаоляном... Дальше опять трам-тарарам, лязг, свист, какофоння, называемая музыкой. Батальон переводят в горы Большого Хингана, неподалеку от станции Бухэду. Людей там - кот наплакал: несколько пастухов да бедняки крестьяне на разбросанных коегде маленьких участках. Реквизировать нечего. Кормись, солдат, тем, что дает интендантство, то есть обещаниями да инструкциями. Зашитники родины голодают. Полковник их,
игрок и пьяница, уже не платит жалованья даже унтер-офицерам, а о батальоне и говорить нечего. Начинается торговля оружием, дезертирство. Из роты Среброголового несколько человек перебежало к хунхузам. Полковник обвиняет его в том, что он им помог, даже сам организовал побег. Арест. При обыске у Среброголового находят в сундучке мешочек с долларами. Это еще больше укрепляет подозрения полковника. Он забирает сбережения сержанта и предает его военному суду. Но солдаты любят Среброголового. Чаша их терпения переполнилась. Вспыхивает бунт. Салдаты захватывают склады с боеприпасами, выносят на руках из тюрьмы своего любимого сержанта, а полковника судят и съедают.
- Ну, уж это вы хватили через край, Павел Львович!
- Ничуть. Мне это достоверно известно от Люй Циня.
- Что они съели полковника?
- Ну, не целиком. Только сердце. Сердце полковника разрезали на мелкие куски, и выстроилась очередь, как у нас в церкви перед причастием. Каждый подходил и съедал крохотную частицу. Это было что-то вроде присяги, так они устанавливали круговую поруку!
- И Среброголовый стал их командиром?
- Ты угадал. На собрании его выбрали командиром. Ну, губернатор, разумеется, выслал против них карательную экспедицию и сам в бронепоезде выехал из Цицикара. Он обещал бунтовщикам помилование, если они сложат оружие и выдадут зачинщиков. Но они не пошли на это. Тогда губернатор послал им вагон с водкой и продовольствием, уплатил каждому несколько
долларов в счет причитающегося жалованья и объявил, что прощает всех. Большинство попалось на эту удочку. Но Среброголовый не раз сам помогал разоружать мятежников и знал, чем это обычно кончается. Он рассудил, что безопаснее уйти через Хинган. За ним пошли несколько десятков человек. Триста километров шли они лесами, умирая с голоду.
- Но у них же было оружие. Могли охотиться.
- Да, тебе это странно, потому что ты вырос в тайге. Но когда люди попадают туда впервые... Вот и у меня было оружие, а я подыхал с голоду. Ходишь, ходишь, бывало, целыми днями- и ни черта! Везде полно следов, а зверья никакого не видно. Охотиться, брат, тоже надо умеючи.
Он замолчал, порывисто отстраняя ветви, как мучительные воспоминания.
- Не пойму, где мы находимся.
Оба стали осматриваться. Тропинка, по которой они шли в уверенности, что идут все время на одной высоте, неожиданно повела в долину. Видно, по ней ходили дикие козы из тайги в горы и обратно. Вокруг уже начинались перелески.
- Впрочем, направление мы взяли верное - на юго-запад.
В другое время Виктор непременно съязвил бы по этому поводу. Но сейчас он только передвинул ремень рюкзака, резавший ему плечо, и вернулся к прежнему разговору:
- Вы не досказали, Павел Львович. Что же было дальше? Они двинулись через Хинган?
- Да. Пошли на восток, в долину Нонни,- продолжал Алсуфьев уже без прежнего воодушевления.
Может, он устал, а может, его грызло сомнение, правильный ли они выбрали путь. Как бы то ни было, он утратил всякий интерес к тому, что рассказывал. Он беспрестанно поглядывал то на уходившие вдаль зеленые, сероватые, лиловые переливы трав и мхов, местами заслоненные зарослями, то на купы деревьев, отколовшиеся, словно островки, от бездонного темного моря тайги. Смотрел и соображал что-то про себя.
- Да, пошли через Хинган. Вероятно, по направлению к Нонни - наверняка сказать не могу. Правительственные войска начали их теснить. Может, и окружили бы, но как раз в это время произошла смена властей, и у войск нашлись дела поважнее. Помнишь, верно, что творилось в тысяча девятьсот двадцать восьмом? Нет, впрочем, ты тогда еще был ребенком. Так вот, в том году Чан Кай-ши пошел на Тигра Маньчжурии. Поднялась кутерьма, а Среброголовый тем временем потихоньку пробирался в районы Аньда, Харбина, Ашихэ. Везде уже орудовали более сильные банды. И только на территории лесной концессии Шитоухэцзы Среброголовый вытеснил местную банду и стал сам требовать от концессионеров отступного. Он умел делать красивые жесты: тут кому-нибудь поможет, там кого-то покарает за то, что народ обижал. Одним словом, этакий Ринальдо Ринальди в китайском издании.
- Я слышал, он бежал перед самой казнью. Правда это?
- Да, говорят... Однако сейчас нам первым делом надо выбраться на открытое место.
Они вступили в чащу ельника и березняка. Козья тропка петляла то вправо, то влево, временами совсем скрываясь под молодой порослью, потом снова расширялась и углублялась, словно в этих местах был разъезд или место чьих-то встреч.
Путники вышли на поляну, спугнув глухарку с птенцами, которые клевали ягоды голубики. Вся стайка рассеялась, только один молодой глухарь попробовал взлететь вверх, но неудачно. Виктор вскинул ружье и выстрелил, не целясь, как только в воздухе захлопали крылья.
- Выстрел, достойный Тартарена. Молния! - похвалил его Алсуфьев, поднимая убитую птицу. Молодой глухарь был уже величиной с курицу.
- Вот, можно сказать, ублаготворил ты меня! Лучшего подарка, чем такой бульончик к обеду, и придумать нельзя.
Виктор дал ему подержать свое ружье и, присев на корточки, принялся потрошить птицу.
Алсуфьев сел и положил ружье на колени.
- А славная у тебя двустволка!
Он отыскал марку и буркнул одобрительно: «Английская!» Держал ружье так, как держат произведение искусства или руку любимой женщины.
- Собственно говоря, тебе следовало бы отдать его мне.
Виктор сделал вид, что не слышит. Он в эту минуту укладывал обратно очищенные потроха, ища глазами какой-нибудь стебель лианы, чтобы перевязать птицу. «Что за глупая шутка!»- подумал он. Между тем Алсуфьев, ободренный его молчанием, уже загорелся пришедшей ему в голову мыслью и говорил вполне серьезно:
- Во-первых, я старше. Ты мне в сыновья годишься. Так прилично ли тебе ходить с ружьем, а мне трусить за тобой, как сопляку какому-нибудь? Во-вторых, за тобой должок: из-за тебя я лишился своего ружья...
У Виктора сердце захолонуло: Алсуфьев завладел его ружьем и смотрел на него пристально, жадно.
- Вы уже не раз меня этим попрекали,- начал Виктор, отирая о траву нож и стараясь унять дрожь в руках.
- А ты что думал? - Алсуфьев явно искал ссоры, так как у него не хватало духу сделать гнусность хладнокровно.- Что я буду за тобой бегать, как собачонка, или загонщиком при тебе состоять?
Виктору было стыдно за этого человека, образованного, цитирующего Данте. Видно было, что Алсуфьев и сам себе противен в эту минуту, но не может совладать с собой и сознательно идет на подлость, притом делает это неумело, нерешительно... В ушах у Виктора вдруг зазвучал низкий и ровный голос отца,
да так ясно, как будто он стоял тут, рядом, и говорил то, что часто твердил сыну: «Никогда не ссылайся на нервы, Бибштек! Нервов нет, а есть люди расхлябанные и люди настоящие».
Виктор встал и, собрав все свое мужество, сказал:
- Правда, вы из-за меня лишились ружья. Но если бы я не оказался там, вы бы и жизни лишились. Значит, мы квиты.
Он почти вырвал ружье у Алсуфьева.
- А из него буду стрелять только я. Это отцовский подарок.
Он бросил убитого глухаря Яге, чтобы несла его, и пошел вперед, не оглядываясь.
Ему было все равно, идет ли Алсуфьев за ним или остался на месте. Не нужен ему такой спутник! Вначале он был рад, что судьба послала ему товарища, в своем отчаянии и одиночестве он потянулся к этому человеку, который и старше его и опытнее, притом - охотник. Но сейчас у него уже не оставалось никаких иллюзий. Алсуфьева тайга мало чему научила. Алсуфьев знает и умеет делать не больше, чем он, Виктор. Ну а на дружбу его рассчитывать нечего. Другое дело, будь то настоящий житель тайги - ну хотя бы как Третий Ю, прямодушный, простой человек, послушный законам среды, его породившей, как рыба, которая не пробует летать, или олень, который не ходит с наветренной стороны. Знаешь, чего от него ожидать, как он поступит при тех или иных обстоятельствах и чего никогда не сделает. А этакий культурный Алсуфьев - бес его знает, на что ои способен! Гибок, изворотлив, живо найдет оправдание для любой своей выходки. Всех переговорит, даже совесть свою переспорит и сам в конце концов поверит, что поступил правильно, а если и сделал подлость, так только в силу-необходимости - себя, мол, переломил, бедняга!
Виктор с чувством облегчения говорил себе, что все теперь ясно. Он опять один - и точка.
Он мчался вперед, как человек, который вырвался на волю и спешит в родные места.
Очнулся от мыслей, только когда путь ему преградило болото. Здесь ручей вливался в котловинку, занесенную илом. Противоположный берег был черный и вязкий - его уже осеняла тенью лесная чаща, а ближний, засыпанный галькой, поблескивал, как рыбья чешуя.
Идя вдоль этого берега, Виктор взобрался на горку между обрывом и ручьем. Желтая маньчжурская береза, склоненная над водой, была окружена высокими белесоватыми зарослями багульника, а по всему склону обрыва, неожиданно крутому в этом месте, вился дикий виноград.
Первым намерением Виктора было срезать кусок лозы, привязать ею к рюкзаку убитого глухаря, поданного ему Ягой, и продолжать путь. Но, поглядев на солнце, уже близкое к закату, он решил, что идти дальше не стоит.
Здесь его догнал Алсуфьев.
- Чего ты так бежишь от меня, скажи на милость? Уж и пошутить нельзя...
- Спасибо за такие шутки!
- Брось! Неужели ты серьезно подумал, что я отниму у тебя ружье?
Виктор молчал и копал ножом ямку.
- Право, ты еще совсем ребенок... Ну, пошли, час поздний.
- Потому я и сделал остановку. Место удобное, переночую здесь, а завтра вернусь к Третьему Ю.
- Но в этом нет никакого смысла.
- А какой смысл блуждать, не зная дороги? Вы торопитесь - это понятно: не хотите встретиться с Ю. Ну а я...
- Постой, что ты мелешь? Какая у меня может быть причина избегать Ю?
- Простите, Павел Львович... но я хорошо знаком с Люй Цинем. И у Третьего Ю мы как-то ночевали с отцом.
Алсуфьев смутился. Понял, что Виктору известно, кто был закопан в землю на Тигровой тропе.
Он вдруг как-то растерялся. Виктор это видел, но не хотел его щадить, говоря себе, что «таких надо крепко бить по голове». Ломая сухие сучья для костра, он сказал грубо:
- Ну а мне спешить некуда. Предпочитаю пожить в фанзе и дождаться Ю.
Он развел костер и ушел за хворостом, а когда вернулся с охапкой, Алсуфьев сидел у огня и курил трубку. Выражение лица у него было тревожное, как у человека, попавшего в затруднительное положение: ведь если Виктор действительно вернется в фанзу, он останется здесь один, безоружный - даже ножа у него нет. А пойти с Виктором - значит встретиться лицом к лицу с Ю. И неизвестно, как тот поведет себя. Может, деликатно обойдет молчанием шекотливую старую историю, а может, и попросту выпроводит его, Алсуфьева, из своего дома.
Виктор отправился на поиски. Нашел дикорастущий чеснок, нашел у речки довольно вязкую глину. Принес все это к костру (за которым Алсуфьев присматривал, до некоторой степени оправдывая этим свое присутствие) и, натерев глухаря изнутри чесноком, посолил и принялся обмазывать его глиной.
- Самый лучший способ! - одобрительно сказал Алсуфьев.- Теперь можно и укладывать.
Он услужливо раздвинул догоравшие дрова, чтобы Виктор мог уложить между ними в горячую золу глиняный шар с глухарем внутри.
Оставалось только поддерживать слабый огонь. Виктор подвесил над огнем котелок с водой для чая.
- Все в порядке. Не пройдет и получаса, как будет у нас жаркое - пальчики оближешь. Ну а пока можно досказать о Среброголовом. На чем я остановился?
- На том, как он стал хунхузом, благородным хунхузом,- после минутного колебания подсказал Виктор, в душе удивляясь Алсуфьеву. Ну и человек! Что он, только делает вид, будто ничего не произошло, или и вправду уже забыл обо всем, как легкомысленный ребенок?
- Да, да. Так вот в это время он наткнулся на красных- остатки разбитого отряда. Какие-то рабочие из Мукдена, студенты, которых преследовали за забастовку. После разгрома им пришлось удрать в лес. Каким образом эти люди перевоспитали Среброголового - не знаю. Люй Цинь об этом ничего конкретного не рассказывал. Но в тридцать втором году Среброголовый был уже красным и оборонял Шитоухэцзы... Впрочем, я ведь только излагаю тебе будущий сценарий. Итак, что же сыграло решающую роль? Французы предположили бы, что женщина, американцы - что раздвоение личности, а в России, пожалуй, объяснили бы выступлением Сталина по радио. Вообрази: тайга, внутренность фанзы и люмпен-пролетарии у репродуктора...
Алсуфьев разошелся - быть может, он непременно хотел развлечь и себя и Виктора. Рассказ его был красочен, и, слушая его, Виктор словно фильм смотрел. Но если исключить все, что было плодом фантазии рассказчика, достоверного оставалось немного: только то, что, когда японцы заняли Маньчжурию и создали Маньчжоу-Го, Среброголовый был уже в рядах Объединенной северо-восточной антияпонской армии. Он командовал
батальоном при обороне Шитоухэцзы. Гоминьдановские части, нарушив соглашение, не пришли на помощь, батальон был разбит, а Среброголовый взят в плен. Его пытали. Тогда-то и побелела у него голова. Он бежал ночью, за несколько часов до казни, в форме офицера, который его допрашивал, оставив этому офицеру на память свои кандалы. Как ему это удалось? Тут Алсуфьев начал излагать версии - французскую, американскую, русскую,- а Виктор вспомнил о глухаре.
- Пожалуй, можно вынимать. Наверно, готов.
Он вытащил из костра глиняный шар, ударил им о землю. Обожженная глина раскололась, освободив птицу. Мясо ее, тушившееся без воздуха, распространяло такой аромат, что собаки заскулили, а Алсуфьев в театральном восторге поднял глаза к небу.
- О мой доблестный Тартарен! - воскликнул он напыщенно.
Виктор уже не сомневался, что если они с Алсуфьевым не расстанутся, то отныне к обращению «аmiсо» прибавится еще и новое прозвище - имя великого охотника из Тараскона.
- О мой славный Тартарен! Если уж ты решил угостить меня, не медли, ибо кто дает сразу, дает дважды!
Ели молча, с жадностью. Не забыли и собак. После глухаря принялись за лепешки из чумизы, испеченные еще в фанзе на дорогу. Кое-как утолив голод, напились чаю и, разомлев от усталости, стали устраиваться на ночлег.
- Вы где ляжете, Павел Львович?
- С той стороны... Но придется ведь и караулить.
- Конечно. До полуночи караулить буду я.
- Ладно.
- Надо еще окуриться.
- Да, да, не то заедят нас, проклятые!
Они подбросили в огонь побольше листьев, чтобы дымом хоть немного отогнать мошкару, тучей носившуюся в воздухе.
Был тот неуловимый промежуток между днем и ночью, наступающий после захода солнца, когда мир напоминает фотоаппарат, из которого вынут негатив и остался только неподвижный раскрытый окуляр. Но вот где-то в просторах неба легонько заколыхался сумрак, и все утратило третье измерение. Ни глубины, ни плотности - только контуры, неясные, как тень как предчувствие. И вот уже рождаются новые звуки, начинается жизнь ночи. Ночным стал воздух, ночными стали все запахи вокруг.
Трава в росе, дикий розмарин пахнет сильнее. Аромат его одуряет.
- Багульник,- бормочет Алсуфьев.- Опасное место. Здесь можно отравиться.
Виктор знает, что не следует располагаться там, где растет болотный розмарин. Но он сам выбрал это место и потому считает нужным выразить сомнение:
- Никогда про это не слыхал.
- Да со мной самим когда-то так было. Меня подобрали в обмороке, а потом целый день болела голова, совсем как от угара.
На другом берегу речки загораются блуждающие огоньки над трухлявым буреломом. Они пляшут между деревьями и словно манят к себе.
- Можно подумать, что это духи...
На слова Виктора Алсуфьев вдруг отозвался глухо и строго:
- А ты не смейся. Духи существуют.
- Вы их видели?
- Видел. И не раз. В Петербурге мы устраивали спиритические сеансы.
- Чего ради?
- Ну, видишь ли... Голод, мороз, революция... Это же был восемнадцатый год. Полнейший хаос... А профессор Потанин, папин коллега, специалист по древней философии, интересовался спиритизмом. И нашелся как раз один субъект, отличный медиум.
- И кто же вам являлся?
- Разные духи. Чаще всего - дух первобытного человека. Впечатление потрясающее! Не забывай - это же было в Петербурге в тот страшный год. В квартире давно не топлено. все обледенело. На люстрах - сосульки, гостиная похожа на темную пещеру, люди сидят голодные, съежившись, в шубах... И вдруг столик начинает трястись, вспыхивает огонек, дрожит в воздухе, как
темечко новорожденного, растет, ширится - и вот уже перед нами видение: косматый получеловек, низкий лоб, приплюснутый нос, глаза обезьяньи... Мы вопрошаем: «Что с нами будет?» А он выстукивает: «Morte sua mori... Мorte sua...»
- Первобытный человек - и по-латыни? Ох, и здорово же вас морочили!
- Никто нас не морочил, да это и невозможно было: проверка была тщательная. Делались снимки и слепки в парафине.
- Какие слепки?
- Рук и ног всех видений. Ведь это тоже наука, наука о мире духов, понятно?
- Нет. Вы изучали физику, хотели расщепить атом - как же это вяжется с верой в духов? Одно из двух: либо атом, либо духи.
- Вовсе нет. Это только два способа восприятия. Два угла зрения на один и тот же предмет. Атомная структура материи или изначальный «fluide univirsel», как говорят французы, то есть всемирный космический флюид. Дело только в том, что спиритуалисты понимают это шире, они различают материю инертную и материю разумную, или дух.
- И его можно увидеть?
- Конечно. Дух окружен легкой туманной субстанцией, полуматериальной оболочкой, так называемой «периспри».
- Странное название. А откуда она берется, эта оболочка?
- Из общего космического потока каждой планеты. Поэтому она в разных мирах разная. Когда дух переходит из одного мира в другой, он меняет оболочку, как мы меняем одежду...
Алсуфьев говорил о духах с величайшей осведомленностью, так уверенно, как говорят о лошадях или сортах табака. Рассуждал об особенностях духов, их роде и категориях. Сообщил, что есть духи легкомысленные, как лешие и домовые, духи, ничем не примечательные, ни то ни се, духи, которые дают о себе знать стуком или вихрением, духи лжеученые и истинно мудрые, наконец, духи высшие, или гении... А Виктор слушал и думал: «Вот чудак! Сам ты лжеученый и великий путаник! Вот уж действительно ни то ни се, как твои духи». Ему было неловко за Алсуфьева. И притом он не мог отделаться от ощущения, что они не одни здесь, что еще кто-то слышит весь этот вздор о союзах между духами, о «вечной своей половине», которую суждено найти человеку в мире,- слышит и смеется в кулак. Ему даже почудился шорох в зарослях на обрыве и звуки, похожие на взрыв смеха, тотчас заглушенный, точно кто-то прикрыл рот рукой. И вот что еще было странно: собаки явно беспокоились. Поднимали морды, растерянно нюхали воздух, но ничего не
могли учуять на такой высоте.
- А что, Павел Львович, собаки духов чуют?
- Конечно.
- Так гляньте-ка на Ягу... Не духа ли учуяла?
Но Алсуфьев принял это за насмешку.
- Рrimо, собака в таких случаях убегает и визжит от ужаса. Secundo, шутки твои совершенно неуместны. Теrtio, ты еще убедишься, что это все правда.
Он придвинулся ближе к костру, подбросил дров... Видно было, что обиделся.
- Ох этот багульник ! - пожаловался он снова.- Угорим мы с тобой тут, вот увидишь.
Виктор не отвечает, да и к чему? Им нечего сказать друг другу.
Бегут часы под звездным куполом неба.
Собаки все еще стригут ушами, чуют что-то... или кого-то.
Виктор не спит, караулит. Последним усилием воли гонит сон, а веки тяжелеют, в висках стучит - все этот багульник проклятый!
Он смотрит на Алсуфьева - тот сидит, прислонясь спиной к березе и обняв руками колени. Голову свесил на грудь и дремлет, обмяк весь как-то, словно тело у него без костей,- ну просто брошенный кем-то сверток тряпья. Потом Виктор видит себя как будто со стороны, сверху: вот он встает от костра, такой
юный, но уже сильный. Алсуфьев остается на месте, а он идет. Он сильнее, он может идти.
|
|
| Категория: Лесное море | Добавлено: 07.12.2009
|
| Просмотров: 3034
| Рейтинг: 0.0/0 |
|
