| Статистика |
Онлайн всего: 1 Гостей: 1 Пользователей: 0 |
|
Все книги онлайн
8)Часть первая
Ночь видений
Идет, не касаясь ногами земли. Невесомый, без тела, в одной только астральной оболочке «периспри».
Яга от кого-то отбивается и визжит, а ему все равно. Как будто он под хлороформом. Над ним наклоняется доктор Ценгло, осматривает его, щекоча своей ассирийской бородой, и бранится по-китайски. Кричит: «Да он еще в сознании. Надо увеличить дозу!» - «Но ты ему ничего дурного не сделаешь? Не сделаешь?» - слышится другой голос. Кто это так горячо за него, Виктора, заступается и в чем тут дело? Ведь аппендикс доктор уже давно ему вырезал. Что же, он намерен резать вторично? Ах, доктор, доктор, вы, видно, здорово подвыпили!
Рванулся и пошел - только ветер в ушах свистит и духи разлетаются во все стороны. Один пытается ухватить его за шиворот - и валится на землю. Теперь в лодку и на весла! Река несет его стремительно по быстринам своего подземного русла. Мелькают мимо какие-то ходы, пещеры, все сильнее шумит водопад, лодка мчится вниз и разлетается в щепки...
Он встает. Тишина. Такая тишина, что слышно, как падают капли. С хрустальным звоном мерно дробят они воду подземного ключа. В нее глядится коралловый грот. Все здесь розовеет - свод, сталактиты и конусообразные сталагмиты, огромные груды камней, похожие на развалины усыпальниц...
Алым кажется и свет восковых свеч, и струи дыма над урной, алеет одежда двух босых лам в низко надвинутых капюшонах, закрывающих лица. Ламы стоят, сложив руки, подле урны и монотонно бормочут: «Ом мани падме хум... Ом мани падме хум...» "
На черном пьедестале за ними - фигура женщины. Окутанная серебристой вуалью, она сидит неподвижно, по-турецки поджав ноги. Жрица или статуя богини?
- С чем приходишь ты, одинокий юноша? - глухим голосом вопрошает тучный лама.
Вопрос задан по-польски! Значит, это все только снится ему, Виктору,- во сне все возможно.
- Кто самовольно предстает пред дочерью великого императора Тун-чжи Дади, тот платит за это жизнью. Но богиня милостива к тебе. Говори, какое горе в сердце твоем, что ты хочешь узнать?
- Хочу знать, что произошло в нашем доме, что сталось с родителями. Мы жили в концессии, неподалеку...
- Не объясняй всеведущим!
Ламы склоняются перед богиней и шепчут, шепчут, вознося руки, словно передавая ей просьбу юноши и моля услышать его.
И вот с высоты раздается звучный, полный участия голос:
- Мир тебе, Виктор! Милость моя пребудет с тобою. Все узнаешь.
Из-под приподнятой вуали высунулся тонкий палец. Тучный лама поспешно схватился за него и, словно пронизанный электрическим током, закачался, забормотал:
- Пришел чужой человек не из Срединного государства, хотя он одет и говорит, как китаец. Он потерял своих людей, а двоих убили. Шел один, с пулей в теле и тайной Ниппона. Шел к польскому дому на холме. Знал, что там живет друг, который не выдаст. Вместе были они когда-то в неволе у белого царя. И старый друг не выдал, не предал его. Но рана жгла огнем, рука почернела, глаза застилал туман. И поведал он польской семье то, что хотел открыть другим,- боялся, что умрет и тайна останется нераскрытой. А польский друг его пошел в горы, привел сребровласого человека, и тот увез раненого...
- Этот раненый был Багорный?
- Молчи, молчи! - толкает его сзади Алсуфьев, а Виктор дивится, отчего тот так бледен и дрожит и как он вообще здесь очутился.- Молчи, нельзя прерывать - видишь, он в трансе!
- ...слуга донес. И вот пришли в дом к поляку, допрашивали. Отец выдержал, а мать... Пока ее били, она тоже молчала, но когда стали грозить, что убьют ее сына, не выдержала... Всех погубила. Не остается в живых никто из тех, кто узнал тайну Ниппона.
- Я не боюсь. Скажите мне ее!
Тучный лама погружает обе руки в урну, набирает горстями дым курений, передает высокому ламе, тот, открыв ладони, выпускает его. Оба смотрят, как дым рассеивается, и шепчут, шепчут непонятные слова «ом мани падме хум»... Вокруг темнеет, все начинает колыхаться, и Виктор чувствует, что ему нечем дышать.
- Еще нельзя. Ты слишком молод.
- А отец мой где?
- В Пинфане.
- Он вернется?
- Из Пинфана никто не возвращается.
- Нельзя ли мне встретиться с Багорным?
- На этом свете - нет.
- Значит, он умер? А я надеялся, что он мне поможет. Ведь из-за него все случилось.
- Никто тебе не поможет. Полагайся только на самого себя. Что ты намерен делать?
- Я должен убить того, кто донес. Он нас погубил - так смерть ему!
- Эй, юноша, смерть уже кружит над твоей головой! Повсюду разослан приказ о розыске Виктора Доманевского. Кто его выдаст, получит тысячу долларов. Не пытайся же спасти отца, не думай о мести. Думай только о себе. Пади перед дочерью Тун-чжи Дади, моли о спасении и все ей скажи, открой самое тайное, самое заветное, как если бы ты стоял перед своим богом. Не ищешь ли ты людей, которые воюют с Ниппоном? Не хочешь ли к ним присоединиться - вот хотя бы к Среброголовому?
- Нет.
- Значит, тебе не дорого благо Китая?
- Китай - не чужая для меня страна. Ведь я другой не знал. Если бы шла война с врагами за свободу Китая, я бы, конечно, пошел воевать.
- А какая же, по-твоему, сейчас война?
- Гражданская. Два лагеря: Чан Кай-ши и коммунисты. А я в политику вмешиваться не хочу.
- Для тебя есть еще один путь спасения: бежать за реку Черного Дракона, к людям серпа и молота, если ты к ним не питаешь ненависти.
- Ненависти к ним не питаю, но и любить их мне не за что.
- Так что же тебе остается, несчастный мальчик? Ведь была у тебя, наверное, своя мечта? Выбрал ты себе дорогу в жизни?
- Не совсем. Другие в нашем классе выбрали: собирались кто на медицинский, кто на юридический факультет, кто в политехникум... А я нет. Не лежит у меня душа к городской жизни. Я лес до страсти люблю. Отец говорил, что мы вернемся в Польшу и там я буду учиться дальше. Я бы мог там стать старшим лесничим.
- Что же, выполняй волю отца.
- Мне надо сперва добыть немного пантов, тогда будут и деньги на отъезд. Я могу пожить у Люй Циня. К нему-то я как раз и иду, но не знаю дороги. Мы заплутались.
Ламы шепотом совещаются. А капли все звенят. Падают на плечи, на голову, их плеск отзывается в мозгу. Алсуфьев все еще не выпускает его руку, и его трясет, как в лихорадке.
- Ступай берегом реки обратно, по течению, до развилины. От правого рукава идет тропка в горы. Оттуда видна Рогатая сопка. До нее сорок ли. Обойдешь сопку со стороны озера и над последней заводью найдешь фанзу Люй Циня. Там запасись терпением и жди. Придет к тебе друг, подаст цветок пиона с могилы твоей матери. Доверься этому другу. А теперь иди. Один. Твой спутник останется здесь...
Алсуфьев съежился весь, закрывает лицо.
- Нет, нет. я тоже... Она сама захотела!
- Прочь! Не протягивай рук к божеству, убийца! На твоих руках кровь, кровь женщины.
Алсуфьев рыдает, упав на колени. Растопырив пальцы, он словно отгоняет рукой что-то от глаз.
- Никогда, никогда... Разве мог бы я убить мою единственную, вечную мою любовь? Я никогда не мог убить человека. На экзекуциях мне делалось дурно. Бумажные тигры смеялись надо мной...
- Человече, ты был с Бумажными тиграми - и еще жив?
- Ох, зачем вы так?.. Я голодал, я был человеком, потерпевшим крушение. Без родины, без средств, без дороги в жизни. Мои знания никому не были нужны. Как долго можно быть у женщины на содержании? А из Кантона писали, что там требуются военные. И что в отряды Бумажных тигров охотно принимают кадровых офицеров Дикого Барона. На борьбу с чернью- так они писали. Тогда из Харбина много людей поехало туда, и я с ними... хотя я был человек другого сорта, и мои однополчане меня и раньше презирали, называли меня «цыпленок» или подпоручик Цып-Цып... Кормили их на убой, платили хорошо,
водки и девок было вдоволь... Они упивались своей властью, и для них полк был как родной дом. Ни над чем они не задумывались. В забастовщиков стреляли, как в фазанов. Даже пари держали, как упадет подстреленный. Я нарушил присягу, сбежал. Став дезертиром, укрывался у Лены. А Лена пела в кафе-шантанах и кабаках. И вынуждена была продаваться. Я больше не мог
делать вид, будто этого не знаю. Приходилось караулить, пока она там с каким-нибудь гостем... Люди, разве можно так жить?! И она сказала: «Я теперь только проститутка, а ты сутенер. Умрем, Павлик...»
- Говори, открой богине все самое тайное, глубоко скрытое.
- Я же и говорю все, как перед богом, неужели не видите? Лена хотела, чтобы это было после обедни, когда мы причастимся. Вышли мы из часовни. А у китайцев был как раз Праздник Лета. Везде цветы, цветы, веселая толпа, детишки с бумажными змеями... Все вокруг радовалось... И мы прошли, держась за руки, через весь город. Спешить нам было некуда. Купили каштанов, Лена отдала торговке все деньги. «Ах, моя красавица, пусть исполнится то, чего ты хочешь! - воскликнула женщина.- Пусть сегодня же исполнится!» Лену очень рассмешило это доброе пожелание. Потом мы лежали в поле. Над нами куст дикого чая пылал яркими красками, и было так тихо, хорошо... Мы с Леной разговаривали - и вовсе не о печальном и серьезном. Болтали о всяких пустяках, которые нам милы, но о которых всю жизнь приходится молчать... Я даже забыл, для чего мы туда пришли. Но когда я увидел, что солнце заходит, мне стало страшно. Лена сама вложила мне в руки револьвер... Ох, будет, будет, не могу больше! Не могу и не хочу!
Он шатался, как пьяный. Водил кругом безумными, невидящими глазами.
- И ты выстрелил в нее?
- Да. А потом вложил дуло себе в рот... Но как подумал, что голова сейчас разлетится в куски, как разбитый горшок... не выдержал. Это было выше моих сил! Я бросил пистолет и бежал, бежал. А убежать ни от чего нельзя. Вздор, не убежишь!
Падают отрывистые, бессвязные слова, бьются о своды грота, о сталактиты. Глухими отголосками замирают где-то во тьме.
Ламы стоят неподвижно. И невидим лик богини под вуалью.
- Кто бы ты ни была, ты - женщина и не скажешь, как они: «Убийца!» Они говорят, что я отсюда не выйду? Что ж, очень хорошо... Видите, я спокоен, совершенно спокоен. Защищаться не стану. Я даже буду вам благодарен, право... Только кончайте разом, вам-то все равно. И так, чтобы я не видел, чем
вы это сделаете!
Алсуфьев выпрямился, закрыл глаза и поднял голову, словно ожидая поцелуя. Он как-то даже помолодел в эту минуту, казался выше и стройнее. Уже не бродяга, давно небритый, с грязной бородкой, кое-где тронутой сединой, стоял перед ламами. В его полных губах и вздернутом носе не было сейчас ничего шутовского. Печальные козлиные глаза, вихры по обе стороны лысины, похожие на рожки, уже не напоминали фавна... Он снова был взращенный в светских гостиных мечтатель, до ужаса одинокий, и в этот миг словно подставлял лоб для поцелуя своей чопорной матери, желая ей доброй ночи.
Заколыхалось серебристым туманом покрывало богини, из-под него протянулась белая ручка. Вот сейчас она либо помилует, либо покарает...
Но ничего не случилось. Все вокруг вдруг замерло.
Раздается стук. Не о дерево или о камень. Это словно воды с плеском бьются о какую-то преграду или трескаются стекла. Ламы поднимают руки: «Идет третье! Идет третье!» Свечи гаснут. Что-то катится с грохотом, и холодный ветер ударяет в лицо.
Виктор чувствует подле себя чье-то присутствие. Кто-то легонько касается его волос, чьи-то губы у самого его виска шепчут: «Ничего не бойся, я думаю о тебе».
Он протянул руки - никого. Руки хватают воздух.
А там, во мраке, где-то у самой земли стук все назойливее. И Алсуфьев твердит, как заклинание: «Да, да, я хочу, я жду!»
Огненный шар, мерцая зеленоватым светом, летает, как нетопырь. Вот он поднялся выше, вспыхнул ярче. В тумане вырисовывается какая-то фигура, сгорбленная, коренастая, с лицом белым, как мел. Свет падает на ошеломленное лицо Алсуфьева: это не она, а он!
А призрак чего-то требует... Губы его шевелятся, но слов не слышно. Наконец удается разобрать, чего он хочет. Выговаривает твердо, по-сибирски:
- Ты прости, Павел...
Злорадство, и жадное любопытство, и грустная покорность слышны в голосе Алсуфьева:
- Вот теперь ты сам видишь... Значит, есть?
- Есть. Молись за меня. Или ты все еще меня ненавидишь?
Грусть берет верх над всеми остальными чувствами.
- Теперь это уже не имеет значения, Саша. Когда ты отошел в иной мир?
- В ночь святого Павла.
- Что, это очень страшно?
- Нисколько. На миг точно вихрь подхватывает тебя. Потом освобождение: тело отпадает. Похорони его, Павел.
- А где оно?
- Под Шуаньбао. Иди ущельем вдоль Муданьцзяна до фанзы Третьего Ю. Дальше тебя поведет жена Ю.
Алсуфьев пробует уклониться:
- Ю куда-то ушел. Я только что был у него.
- Он уже вернулся.
- Но у Ю нет жены. Он старик.
- Он сегодня женился. Похорони мое тело, Павел, и я дам тебе сокровища Дикого Барона. Разве я так тебе противен?
- Ах, Саша, я всегда тобой восхищался. Если и ненавидел, то скорее всего от зависти: ты был такой сильный человек, не знал сомнений, у тебя была цель в жизни.
- Будет она и у тебя. Я дам тебе сокровища Дикого Барона, для того чтобы ты мог заняться исследованиями, иметь лабораторию в Париже или Лондоне, чтобы ты расщепил атом, как мечтал всегда. Ты будешь зачинателем новой, счастливой эры. Похорони мое тело, Павел.
- Похороню.
- А на могиле я явлюсь тебе в прежнем своем воплощении и все тогда объясню.
- Что мне написать на твоей могиле?
- Правду: «Александр Багорный, полковник Красной Армии, примирившийся с богом...»
Взрыв смеха разорвал тишину. Неудержимого, жемчужного смеха, внезапного, как удар грома, как землетрясение.
Видение исчезло, мрак завихрился вокруг. Смятение, плач, отчаяние звучит в возгласах на всех языках - по-китайски, по-польски, по-русски.
- Горе, горе!
- Богиня смеется, земля заплачет!
- Очищения, очищения!
Чьи-то руки, как клещи, хватают Виктора и волокут куда-то. Вот он повис в воздухе, а под ним - чистилище. Смрад идет оттуда такой, что в голове мутится, и пышет адским жаром. Виктор чувствует, что тает, тает, как снеговик на солнце. Исчезают руки, ноги, туловище, голова. И вот уже он стал белым
перистым облачком, плывущим высоко над залитой солнцем, равнодушной землей. Никто там не удивлен, никто даже не замечает его. Одна Тао, глядя в небо, говорит доктору прямо, без церемоний (ведь она в отце видит только товарища):
- А все-таки то, что вы с ним сделали, попросту свинство!
|
|
| Категория: Лесное море | Добавлено: 08.12.2009
|
| Просмотров: 2819
| Рейтинг: 3.5/2 |
|
