Она стояла в коридоре, прислонившись к бледно-желтой больничной стене. Не плачет - это уже хорошо. В руках у нее корзиночка с крупными, рдеющими ягодами.

- Только спокойнее. Он жив, - говорит доктор.- Он живет шестой час... А ягоды - это превосходно! Это вы прекрасно придумали. Они такие... жизнерадостные. Будьте и вы бодры. Слезы здесь совсем неуместны... Как ему назвать вас?

- Мы вместе работаем, - говорит женщина (в глазах ее блестят светлые капли). - Мы были дружны с Владимиром... А родных у него нет... Скажите, что пришла Мария с плодово-ягодной станции...

 Доктор слушает ее приятный грудной голос, смотрит на простую, волнистую прическу ее, на корзиночку с ягодами... Мария, Мария - лучшего имени для нее не придумать...

- К сожалению, повидаться пока нельзя. Никакого волнения. Совершенный покой!

- Мне бы только посмотреть на него...

- Посмотреть... Да, конечно... Если он уснул...

 Доктор тихо скрывается в палате и так же тихо возвращается.

- Идите за мною... И - ни шороха, ни словечка! Будьте умницей!

 Мария настороженно переступила порог.

 Одна стена - над белой койкой - залита солнечным золотом. Янтарный отблеск падает на циферблат часов.

- Владимир... Володя! - зашептала она, не удержавшись.

 Доктор предостерегающе поднял руку:

- Тш-ш-ш... Тш-тш-ш...

 «Владимир... Володя...» - повторил про себя, будто запоминая. Эта женщина принесла сюда имя. Живое человеческое имя. Он теперь живой, и к нему вернулось имя. Высокий, чистый лоб, русые пряди волос, светлые, голубые глаза - это Владимир. Теплое имя растеклось по всему его облику, вошло в него, как входит свет в живое растение, в журчащий поток... Владимир, Владимир... Так назвали его с колыбели, с первого дыхания. О далекий, неповторимый шепот матери!.. Словно спохватившись, доктор смотрит на часы. Стрелка показывает 6. Почему только шесть? Хорошо ли заведены часы? Ведь они могут остановиться. Вытащил свои, карманные - на пятнадцати камнях, тонувшие и горевшие, подарок фронтового друга. Звонкая, надежная поступь секунд. Серебряный молоточек неустанно стучит в гранитную толщу времени - все вперед, все вперед! Идет седьмой час.

- Идет седьмой час, Мария... Уже седьмой час.

 Она стояла молча, ничего не слыша. Потом, уже в коридоре, спросила прежним шепотом:

- Он дышит?

- А как же! - Доктор встрепенулся, точно его неожиданно испугали. - И дышит, и видит, и чувствует... У него же бьется сердце! Седьмой час, седьмой час...

- Что седьмой час? Что с ним было? - Женщина еле сдерживала рыдания. - Будет ли он... Ах, будет ли он...

- Прежде всего не надо плакать, Мария. Мы же условились. Слезы сейчас совсем ни к чему... Здесь произошли очень серьезные вещи... Сделана операция в грудной клетке... И, как видите, он живет... у него мужественное, стальное сердце... Мы полны больших надежд, Мария... Надейтесь и вы... Вечером приходите сюда... Да, да, приходите!

- Я приду... До свиданья... Спасибо... Я приду...

 «Но что же будет вечером?.. Как далеко еще до вечера!» - мучительно подумал доктор, провожая взглядом удалявшуюся по коридору женщину.

 Яков Наумович подошел бесшумно.

- Доброе утро, Иван Кириллович!

- Здравствуйте, коллега... Вы,что же, не спали?

- И спал и не спал... Странное бодрствованье... Я и во сне думал о нем...

- О раненом?

- Да, о человеческом сердце... - Яков Наумович потер своей бледной рукою высокий, с залысинами лоб. - Вы простите меня, если получится сумбурно... Но это же удивительно, удивительно! Из бездны, из тьмы времен... тянется невообразимая цепь... от чего-то первозданного, от амебы что ли... Нет, еще дальше... Тянется и тянется... И все выше и выше... И вот стучит человеческое сердце... Куда оно поднимается, в какие выси? Вы прикоснулись нынче к звену этой бесконечной, этой непостижимой цепи...

- Постойте, Яков Наумович...

- Нет, нет, уж вы не перебивайте! Не просто прикоснулись, а связали обрыв... И кто сумеет сказать, насколько это важно... Может быть, решающе важно... Еще раз прошу прощения за неуклюжую, самодельную философию. Во время операции у меня было такое чувство: мы держим концы нити, которой связаны бесчисленные множества сердец... минувших, ныне живущих и будущих... И если не удержим, не свяжем,- случится что-то очень нехорошее, катастрофическое... Дрогнет вся цепь...

- Вам надо отдохнуть, Яков Наумович...

- Думаете, что я рехнулся, ум за разум зашел? Нисколечко! Ясность мысли у меня сейчас поразительная... Я так отчетливо представил себе давеча костер инквизиции в Риме... Не смотрите на меня, как на сумасшедшего, Иван Кириллович... Говорю об инквизиции в связи совершенно разумной... Пылает костер Джордано Бруно... Гениальные мысли о бесконечных мирах... Великое, бесстрашное сердце... И летит оно в огненном вихре, в бесчисленных искрах к этим бесчисленным солнечным мирам...

- Положим, далеко не улетит... Здесь только поэзия...

- О, если бы мне и впрямь частицу таланта, настоящего поэтического таланта! - Яков Наумович обеими руками жадно схватил и затряс руку Ивана Кирилловича. Глаза его, темные и сияющие, запавшие и открытые, вспыхнули тем возбуждающим огнем бесповоротной самоотверженности, который всегда волновал доктора. - О, я бы тогда сложил поэмы о человеческом сердце! Я бы рассказал людям его неописуемую историю. В него вонзали холодное железо, его сжигали на изуверских кострах, его душили удавной петлею, его изводили голодом и мраком, тяжким гнетом и кромешною тьмой, бессмысленной злобой и бессмысленными страданиями... А оно, погибая, опять стучало, опять горело и возносилось... О несокрушимое сердце человека, цветок вселенной!

 Отдышавшись, Яков Наумович приподнял руку. доктора почти к своему лицу:

- Я бы рассказал кое-что и об этой руке... Я бы спел такую песню...

- Моя рука - обыкновенная, рабочая. Как у токаря, каменщика, пахаря... А вам все-таки следует отдохнуть... Надо поговорить в месткоме о путевке...

- И не вздумайте, Иван Кириллович! Ни в коем, ни в коем случае! Вы меня кровно обидите, дорогой, если оторвете теперь от него... - Яков Наумович поглядел на полуприкрытую дверь палаты, голос его понизился до шепота: - Я до конца пройду с ним... Я не оставлю это сердце... Уж вы простите меня!