| Статистика |
Онлайн всего: 1 Гостей: 1 Пользователей: 0 |
|
Все книги онлайн
Стр. 18
II
Немного успокоившись, Хажмурат начал присматриваться к горам и небу.
Ни одна легкая прядка тумана, зацепившаяся за острый зубец, ни одна самая ничтожная тень, плывущая по старому лику утеса, не ускользали от его взгляда. Теперь он всюду искал приметы надвигающейся непогоды, те почти неуловимые перемены в движении облаков, в говоре воды, в запахах трав, которые может почувствовать только табунщик или чабан, внимательный горный человек. Но, кажется, ничто не предвещало грозового вечера. Возможно, и солгал красивый председательский барометр, как уже лгал он не однажды. Возможно, никакая беда не угрожает нынче косякам, и не следовало бы так торопиться...
На этот раз конь остановился сам: на тропе громоздилась каменная глыба, с ветвистой трещиной посредине, с пучками розовых цветов на макушке. За последние три года не было еще случая, чтобы Хажмурат объехал ее, не задержавшись на минутку: то ласкающе проведет ладонью по шершавой боковине, то как бы ненароком сорвет цепкую былинку с нее. Этот обломок скалы рухнул на дорогу во время отчаянного ливня, когда незадачливые табунщики не досчитались по нескольку жеребят, а многие чабаны порастеряли своих овец. Досталось тогда и Хажмурату: на второй день он спускался в селение с кровоподтеками на подбородке, с распухшими руками, весь испачканный глиной. И все-таки он пел, не в силах сдержать ликующего чувства, он пел о том, что матки и сосунки в его табуне остались целы, что колхоз не потерпел никакого урона. Пускай гудят желтопенные ручьи сколько им вздумается! По-прежнему светит солнце, по-прежнему горит на травах роса! Примолк он только перед огромным камнем, который неожиданно вырос на пути. По другую сторону глыбы - снизу - остановился еще один всадник. Хажмурат мгновенно увидел и прядающие уши коня, и светлую косынку - виток голубого тумана, и удивленные глаза, похожие на двух темно-бархатных мотыльков, когда они, трепеща и мерцая, сидят на крупных горных цветах, Он не сразу узнал ее, студентку Фатимат, дочь старого пастуха Асхада. Он смотрел и не мог ничего сказать, - так она была красива, необыкновенна и даже грозна. «Вы оттуда?» - спросила девушка, тревожно разглядывая его кровавые ссадины, его изорванный, залепленный грязью бешмет. И ответил он не сразу, будто оглушенный и ослепленный небесной, молнией. Он пробормотал что-то несвязное насчет урагана и жеребят, совсем не догадываясь, глупый, какою болью наполнен был короткий вопрос. «А отец... отец?» - снова спросила девушка, наклоняясь над свежей дымящейся трещиной камня. Он сказал ей, что у отца все благополучно, если не считать одного покалеченного телка, и они разъехались, в тесноте коснувшись друг друга стременами - дзинь-дзинь!.. Ах, этот тонкий серебристый звон!.. Какие бы ураганы ни шумели после, они никогда не заглушат его голоса.
Перебирая в памяти все подробности чудесной встречи, Хажмурат медленно поехал дальше, изредка оборачиваясь назад, а тоненькие колокольчики все звенели и звенели у него в ушах... Да, эта встреча у расколотой глыбы дала совсем иной ход его судьбе. Во сне и наяву видел он глаза, похожие на темных трепещущих бабочек, и жажда видеть их по-настоящему, рядом с собою накипала изо дня в день... В то лето Фатимат не вернулась больше в город: окончив техникум, осталась в родном селении - учить ребятишек. И с тех пор он ни разу не посмел проехать по улице в старом бешмете. Он даже завел себе новенькую шапку с золотистым курпеем, как у сельских начальников. Ах, что бешмет и что шапка! Приметив, с каким интересом относится Фатимат к людям, читающим книги, он и сам накупил книг, побольше, чем кто-либо другой, - на весь денежный аванс, выданный колхозом. Продавщица немало подивилась, выбирая для него на полках книги самые толстые и самые дорогие, в том числе два словаря - англо-русский и немецко-русский. Она тогда насмешливо улыбнулась, эта бледнолицая, веснушчатая девушка с прозрачными пальчиками. «Вы что, хотите изучать иностранные языки?» Он побагровел и насупился: да, да, черт возьми-то, он хочет изучать все, что написано в этих книгах, и не стоило бы задавать ему таких несуразных вопросов... Темные, как осенняя ночь, словари, нарядные и все же малопонятные учебники по зоологии и ботанике, пухлые, с бесконечными разговорами, романы, - они постоянно терлись в его брезентовой сумке, иногда вместе с ним попадали под дождь и снег и частенько, при свете догорающего костра, нашептывали ему шелестом своих страниц удивительные вещи. Так или иначе, но книги - только книги! - привели его к счастью... Когда в селении появилась вечерняя школа для молодых колхозников, отставших в учебе, он, Хажмурат, тоже протиснулся за низенькую, неудобную парту, изрезанную перочинными ножами, и черноглазая,чуть краснеющая учительница склонилась к нему. Если при первой встрече у свалившегося камня - они коснулись друг друга стременами, то теперь коснулась его кудрей легчайшая, как дыхание, прядь шелковистых волос,- она была у его лица, у его души, - и все поплыло тогда на порыжелой наклонной парте: чернильница, ручка, синяя тетрадь... Ах, Фатимат, Фатимат! Помнишь ли ты этот вечер?
И снова печально-неотступное видение целиком завладело им: дрожащий свет привернутой лампы, разметанные милые волосы, огромные проблескивающие глаза: «Поезжай, поезжай, поезжай...» Почти застонав, он грубо остановил коня, повернул его назад и порывисто наклонился над гривою, над тропою, над ущельем, которое извивалось уже внизу, унося журчащий поток, - туда, к ней. Только теперь, охваченный неудержимым порывом, понял он мучительный смысл песенных слов - улететь бы птицею... И все же он не взмахнул нагайкою, не дернул поводом, а, потупившись, будто пристыженный невидимым свидетелем, повернул коня в сторону пастбищ, на прежний путь.
Мы долго скакали по тропам меж скал,
Моя Адиюх.
Я теплою буркой тебя укрывал,
Моя Адиюх...
Вскоре перед ним встала гора Кинжал, за которой скрывались его косяки. Она была очень большая, широкая, со срезанной вершиной, и каменные осыпи - то совсем белые, то бледно-желтые, то сиреневые - делали ее похожей на стол, покрытый богатой скатертью; если шевелились прильнувшие к ней дымки тумана, казалось - шевелится раздуваемая ветром цветистая бахрома. «Этот стол - для нартского пира», - воскликнула однажды Фатимат, устремившись взглядом к высокой горе. Ах, и сама она была хороша тогда для нартского пира! Глаза горят и трепещут, волосы развеваются, на щеках полыхает румянец, поярче того, которым красуются снежные вершины, когда их осветит утренняя заря... Да, они стояли в те минуты вот здесь, рядом, почти рука к руке, и кони их тоже стояли смирно... Из неловкого, сладостного оцепенения вывел их смешной случай. Притороченная к седлу трубка плакатов, газет и брошюр (Фатимат везла их на кош) выскользнула из ослабевшего ремешка, и ветер понес шуршащие листы по травам и камням. С детским азартом они бросились догонять, ловить их. Это была самая увлекательная охота в жизни Хажмурата. Багряно-алые, золотые и лазоревые краски картинок перемешались с живой пестротой горных лужаек, бумажные листы казались бегущими невиданными цветами, упавшими сюда из чудесной сказки, и нельзя было упускать их, отдавать утесам, ущельям или небу. Один плакат, со смеющимся лицом белозубой девушки, зацепился, трепыхаясь, за угловатый камень на сыпучем склоне обрыва, и он, Хажмурат, не задумываясь, в несколько прыжков настиг его... Голова была пьяна от кипящей радости, сердце летело вперед. Он мог бы тогда безбоязненно ринуться в черную пропасть, в бешеную пену реки, сразиться с диким зверем,- и ни бездна, ни бушующая вода, ни разъяренный зверь не одолели бы его отваги... Девушка на плакате весело улыбалась, а Фатимат была бледна и озабоченна. Она наклонилась над обрывом, протянула руку: «Ну бери же... скорее, скорее! Нельзя так...» Он не помнит, как взял эту милую, долгожданную руку. Нет, он все, все помнит... Помнит и не помнит... Рука была тепла, необыкновенна, почти неощутима... Он не знает, какая она была и что с ним делала и что ему нужно было делать... Отгремели осыпавшиеся из-под ног камешки, нарисованная девушка улыбалась на траве, в полной безопасности, он тоже прочно стоял среди цветущих трав, но рука Фатимат по-прежнему оставалась в его руке, легкая и нежная, покорная и сопротивляющаяся. «Вот и все... не надо так...» - сказала она, высвобождая свои пальцы. И он отпустил их, сожалея и радуясь, что ему выпало такое счастье. Они поехали оба смущенные, будто узнали на кромке обрыва сокровенную тайну, которую нельзя было поверить даже самому себе.
И в пятницу села со мной на коня
Моя Адиюх,
И, чтоб не упасть, обнимала меня
Моя Адиюх...
Они поехали вот по этой вьющейся тропке, вот между этих красноватых скал с голубыми прожилками, по направлению к той сосне, которая, как добрый человек, показывает путнику дорогу... Тропинка разматывалась перед глазами Хажмурата, как лента, как живая память о неповторимых днях, и все камни, утесы, травы, деревья - входили в его душу, помогали ему думать о ней, любимой и страдающей. О Фатимат, Фатимат! Да разве может случиться с тобою что-либо худое, если ты дышишь в этих цветах, в этих потоках, в этих чистых, сверкающих вершинах.
Он снова и снова останавливался, прислушивался, оглядывал горы и облака, и ему все время чудился дальний конский топот, а на одно мгновение даже показалось, что где-то тарахтит мотоцикл. Он терпеливо ждал, но рокочущие звуки не приближались, не делались ясней, потом совсем исчезли, и слышался только комариный звон крови в ушах... Не может быть, чтобы следом ехал мотоцикл: ни за что не поднимется он по этой крутизне...
С мотоциклом у Хажмурата связано одно не очень-то приятное воспоминание, хотя и не такое уж дурное.
В школу, где преподавала Фатимат, повадился наезжать расторопный инспектор районо: на груди в левом кармане поблескивают две ручки с вечными перьями, возле правого - тянется рядок непонятных значков. Подкатит, бывало, на трофейном мотоцикле и дымит, стреляет, тарахтит на всю улицу. Куры - кто куда, а ребята в классах сразу же облепят окна, будь там урок или перемена. Чем занимался, что проверял инспектор, Хажмурат толком не представлял, но ему почему-то было не по себе, когда доносились до его слуха отчетливые трескучие звуки. Раза два он видел Фатимат возле мотоцикла: инспектор что-то усердно пояснял ей. Однажды знакомая машина повстречалась ему на грейдере. Позади водителя подпрыгивала от толчков женская фигура. С удивлением и горечью опознал он тогда Фатимат. Пытался успокаивать себя: наверное, поехали в район на совещание, в этом нет ничего особенного - он районный начальник, она учительница. И все же было очень обидно. Зачем она едет на чужом мотоцикле? Зачем держится за пояс форсуна-инспектора? Сердце разрывалось на части, и не мог он найти успокоения. Да, трудное тогда выпало время, и тянулось оно до глубокой осени, пока не спустился он с косяками в тихую долину, поближе к колхозу... Он стал самым исправным учеником вечерней школы, - мало того, что прилежно занимался в классе, еще начал посещать учительницу дома. «Объясни, Фатимат, эти проклятые углы- и треугольники. Никак я их не пойму». И она объясняла. Она склонялась вместе с ним над страницами учебника, гибкие пальцы ее искусно чертили в его тетради, углы и треугольники становились понятнее, но по-прежнему смутно было у него на душе: назойливый мотоциклист из райцентра не отставал.
Если Хажмурату были не совсем ясны всякие премудрости геометрии, то инспектору требовались дополнительные данные по учебным планам, по внешкольной работе И так далее. Черт возьми-то, как будто не мог он получить эти данные у более старых учительниц! Нет, пристал и пристал к Фатимат! И не раз стало случаться так: придет Хажмурат, а следом за ним - инспектор. Один вытащит пачку «Казбека», вытащит и другой. Дымят, перелистывают книжки, выжидают. Разговор не клеится. Смущенная хозяйка угощает чаем, но стаканы остывают на столе, полные до краев. И тянутся, тянутся никчемные минуты... Однажды, когда время приближалось к полуночи, инспектор поднялся угрюмый, с позеленевшим от курева лицом. «Фатимат Асхадовна, -. начал он строго, как на экзамене, - скажите нам прямо, какой вы спорт предпочитаете: мотоциклетный или конный?» Он спросил строго, злобно-насмешливо, а Фатимат поглядела на него еще строже. Рослая и стройная, она гордо выпрямилась, прекрасные мотыльковые глаза ее пылали гневом. «Я часто бываю в горах, - ответила она, отделяя каждое слово, - а там - на коне удобнее». Инспектор тотчас ушел. Трескучий шум мотоцикла раздался под окном в последний раз... И тогда кончились все сомнения, все муки, - счастье окончательно пришло к Хажмурату... Он уберег, отстоял свое счастье. Неужели не убережет его теперь, когда жизнь их расцвела, как нагорный луг?
Сумрачные туманы обвивали молчаливую цепь утесов. Бахрома на высоченном Кинжале становилась темнее и спокойнее. Приближались коши. Приближался вечер.
|
|
| Категория: Михаил Киреев (Избранное) | Добавлено: 05.06.2015
|
| Просмотров: 714
| Рейтинг: 0.0/0 |
|
