| Статистика |
Онлайн всего: 1 Гостей: 1 Пользователей: 0 |
|
Все книги онлайн
Стр. 19
III
Прежде всего он увидел свет, косматый, шевелящийся огонек на склоне черной горы, и по привычке расправил плечи, взбодрил коня... У костра, конечно, сидит дедушка Амирхан, долговечный, коренной хозяин этого урочища, прадед всех нынешних молодых табунщиков, некогда знаменитый наездник, о котором ходили песни от Пятигорья до Терека. Хажмурат отчетливо представил себе его протянутые к жару скрюченные пальцы с отставшей, вспухшей на суставах коричневой кожей, его кроткие глаза с вывороченными нижними веками, - из воспаленных глазниц постоянно текут два тоненьких ручейка и теряются в бороде одинакового цвета с желто-сизыми витками дыма... Мигают, засыпая, подернутые пепельной пленкой угли. Мигают влажные, красноватые глаза старика, полные бестревожной дремоты, и кажется, что они потухнут вместе с последними искрами золы... Амирхан плохо видит и плохо слышит, сколько лет ему - никому неизвестно, и нет таких бумаг, которые показали бы год его рождения. Матерые, давно поседевшие коневоды иногда вспоминали: когда они были голоногими мальчишками и только пробовали карабкаться в седло, Амирхан уже брал на скачках призы. И еще поговаривали белоусые мудрецы: с тех пор, как Амирхан впервые появился на пастбищах, раза два перетиралась закопченная железная цепь, на которой висит котел с приварком, хотя доморощенные кузнецы не шутили, выковывая толстые звенья. Одно -е полной достоверностью знают люди: когда Амирхан совсем ослаб слухом и зрением, он смиренно отошел от косяков, он передал свой вытертый до блеска, витой из конского волоса аркан другому, более надежному табунщику, а сам, однако, не спустился в долину, к теплу и покою семейного гнезда, - по-прежнему остался на кошах. Он поддерживал огонь, мерцавший наперекор любому ненастью, распяливал на перекладинах - против солнышка - напитанные сыростью бурки, собирал по взгорью и вязал в пучки крепкую, как струны, атласно-скользкую прошлогоднюю траву - подстилать в чувяки, варил из кукурузных отрубей сытное пойло для овчарок-волкодавов, но самое главное - он жил у костра, неизменно сидел на привычном месте, придавая нерушимый уют и порядок высокогорному очагу, открытому звездам, ветрам и туманам.
Престарелые сыны и возмужавшие внуки Амирхана неоднократно пытались увезти древнего коневода домой и всякий раз уезжали ни с чем: старик упрямо повторял, что, если он покинет пастбище, перестанет дышать вольным духом трав и ледников, если рядом с ним не будут резвиться горячие кони, - смерть неминуемо погасит его сердце, а спать под холодным камнем ему еще не хочется. И Амирхана больше не трогали...
Возвращаясь из селения или из долгого ночного объезда, Хажмурат любил спешиться у дотлевающего костра, любил протянуть свои озябшие молодые руки рядом с руками, которые за немеренный век укротили целые табуны огненно-диких жеребцов, а теперь напоминали ломкие, сухие сучья старого карагача, - но на этот раз он не свернул к манящему огоньку.
Он проехал мимо шалаша, де светился очаг Амирхана, проехал мимо увала, где пофыркивали взрослые лошади, и рысцой спустился во мрак лощины, похожей на огромную покойную чашу. Он бесшумно выскользнул из седла, и тепло живого дыхания, парные запахи конюшни, измятых, облежалых трав, сырые запахи перетоптанного, унавоженного луга и сытых жеребят-годовичков сладко опахнули его душу, неудержимо потянули в свой темный, клубящийся омут... Жеребята шарахаются, похрапывают, испуганно взбрыкивают, увертываются из-под ладоней, теснятся, упираясь друг в друга, переливаются подобно крутым, черным волнам. Считай - не считай, вот они, все восемь десятков, гладкие, пружинистые, веселые, - один в один! И никакие ураганы не властны теперь над ними. Пускай как угодно забавляется своими гаданиями председательский барометр!.. Мысли Хажмурата опять перенеслись к дому, в тихую комнату с привернутой лампой, с горкой тетрадей на столике. Если говорить откровенно, без Фатимат не вырастил бы он такой редкостный табунок. Это она раздобыла ему увесистый «Справочник коневода», настояла, чтобы он пошел на краткосрочные курсы, приохотила читать разные книги,- тонкая бумажная страница нередко оказывалась надежнее стальных удил и волосяного аркана. Сама Фатимат далеко не каждый день заглядывала на кош, но не было еще часа, когда бы он оставался тут без нее. Стоило только закрыть глаза - и она являлась, нежная, строгая, заботливая. Она улыбалась ему, она шептала вместе с таинственным полуночным ветерком: «Не скучай, не поддавайся дремоте, мой славный... Я люблю, люблю тебя...»
- Эге-е-ей! - покатился во тьме зычный оклик.
- Эге-е-ей! Эге-ей! - ответил он, встрепенувшись. Ответил громко, со всей силой, будто хотел поведать и сторожам-табунщикам, и черным горам, и глухо залаявшим волкодавам.- «Не тревожьтесь, я приехал, я переборол свое горе!»
И каменные уступы, ближние и дальние, протяжно повторяли за ним:
- Э-э-е-ей! Э-э-е-ей! Э-э-е-ей!
Он снова закинул ногу в стремя и поехал по холмам, прислушиваясь к перекатам замирающего эха, к шушуканью трав под копытами, к загадочным шорохам высокогорной ночи... Если прискачет Асланбек, то, конечно, на сером Али-Кадыме. Председатель так и сказал: «Для тебя и твоей Фатимат ничего не пожалею - дам посыльному красавца Али-Кадыма, - этот мигом домчит!» А серого можно за сто шагов разглядеть в темноте.- появится туманным облачком... Он всматривался, напрягая зрение, однако не видел ничего похожего на белесое подвижное пятно: склоны, утесы и небо слились в нераздельный мрак.
Хажмурат настороженно передвигался от косяка к косяку, раз шесть закуривал с товарищами-табунщиками, а ночь все тянулась и тянулась.
Перед рассветом усталость взяла свое, и он на минуту забылся... Он приехал домой, он сидит на краешке кровати, склонившись над кумачовой подушкой, над шелковистыми потоками волос, над глазами, в которых светятся любовь, мука и радость. «Ты приезжай, приезжай ко мне почаще!» - стыдливо шепчет Фатимат. Горячие руки обхватывают его шею, горячие губы скипаются с его губами... Но сосущая тревога никак не покидает его сердца. Из памяти почему-то не уходит серый Али-Кадым. И зачем привязался к нему этот красавец-конь?.. Но вот уже нет ни родного очага, ни ласковой подруги. На пастбищах бушует снежная буря. Табун поднялся и лавиною катится к обрыву. Впереди маячит высокая голова жеребца. Еще немного, и, ослепленный седыми хлопьями, он с разбега рухнет в глубокую пропасть...
Хажмурат мчится следом, приноравливаясь бросить меткий аркан, но что-то мешает его руке откинуться, развернуться, что-то бесконечно дорогое доверчиво прильнуло к его груди. Да это же она, милая Адиюх-Фатимат! Его песня, его жизнь, его любовь... Только бы не уронить ее на острые камни, не потерять в страшном урагане...
Испуганно вздыбился конь вороной,
Моя Адиюх.
Беда поджидала тебя и меня,
Моя Адиюх...
Настигнутый жестокой петлей, бьется-храпит у самой пропасти серый жеребец, великолепный Али-Кадым. А где же тот всадник, который прискакал на нем? Ведь кто-то должен был прискакать сюда без промедления... В тревоге он наклоняется к серому коню и выпускает из рук ее, беспомощную, почти бездыханную... О Фатимат, Фатимат!
Покачнувшись, он вздрагивает, с трудом разлепляет веки. Вокруг темно и тихо. Ничего нет, что привиделось ему на мгновенье,- ни обезумевшего Али-Кадыма, ни крутящихся снежных хлопьев, ни ласковой Адиюх-Фатимат. И все же он не поверил своим глазам - всерьез наклонился к земле, к ее притихшим во мраке травам.
И снова раздался поблизости стерегущий оклик:
- Э-е-е-ей!
И опять ответил он, прогоняя тяжкую мороку, ответил еще громче, чем прежде:
- Эге-е-ей! Эге-е-ей!
Умноженный горами и ущельями, разделившись на десятки опережающих друг друга криков, голос его катился все дальше и дальше над скалами, долинами и реками, сквозь мутную, холодную мглу, затопившую собой весь мир. Возможно, голос его души долетит и туда - к росистым кустам сирени, за которыми брезжит золотыми ниточками ее окно... Упадут с листьев текучие горошины, оставленные дождем, чуть скрипнет щелястая ставня, чуть прошелестит занавеска... Отец и мать не поймут, не услышат, а она догадается... Не привык он стучаться в дверь... Если запоздал, то лучше всего повернуть в ставне тот, очень знакомый, тугой заржавленный болтик - раз, два, три, - как они договорились... В одной руке у него свежая, душистая кисть сирени, отяжеленная влагой, будто пьяная. Другая рука тихо, настойчиво постукивает, позванивает, вызывая... И она выходит, нежно белея в потемках, тоже душистая и теплая, и пьяная от сладкого сна... Он обнимает ее, не выпуская прохладной цветущей ветки, и запах весны смешивается с ароматом ее тела, ее разметанных волос... Щекотные росинки, маленькие звездочки-лепестки попадают на открытые плечи,- она, смеясь, отдергивается, чтобы с новым порывом прильнуть к нему, к позвякивающим кольцам и грубым ремням уздечки, которая так некстати висит у него на боку. «Ты ушибешься, Фатимат... тебе будет больно...» - «Ничего, ничего... Я люблю твое снаряжение... Мне нравится запах этих ремней... Он такой мужественный и крепкий - как ты...» - «А меня... меня ты любишь, Фатимат?» - «Зачем же спрашиваешь об этом?..» Они дышат сиренью, маем, счастьем горячей молодости, - дышат друг другом... И опять Хажмурат не заметил, как слиплись его глаза, как обвиснул повод в его руке. Не оступись в промоину усталый конь, он еще долго ласкал бы милую Фатимат.
Очнувшись от толчка, испугался и удивился: прямо перед ним в тающем сумраке взгорья виднелась серая лошадь.
- Али-Кадым! Али-Кадым! Асланбек! - прокричал он, задыхаясь, и, казалось, одним прыжком достиг смутного видения.
- Брат Асланбек! С чем ты приехал, брат? Серый конь стоял неподвижно, словно вырубленный из мглистого камня, и не было на нем ни всадника, ни седла, ни уздечки.
Соскочив на траву, Хажмурат засмеялся, глотая горячие, соленые слезы. Ошибка, удивительная, счастливая ошибка. Не серый красавец Али-Кадым, вестник печали, а серый коняга Бессмертник, почетный инвалид и безобидный постоялец нагорных лугов, явился из предрассветного тумана.
- Ах, Бессмертник, Бессмертник! Зачем же ты приковылял сюда? - Хажмурат поглаживает и похлопывает дряхлого коня по затвердевшей холке и спутанной гриве, с мальчишеской лаской прижимается щекою к его костлявому храпу, уже давно расставшемуся с железными удилами. Он готов был расцеловать понурого коня за такую чудесную, такую благостную ошибку. - Ну, как ты живешь, старая кавалерия? Все один да один разгуливаешь по нашим лугам? Или забыл про тебя твой геройский хозяин? Рассказывай, рассказывай, когда ты кушал сахар в последний раз? - Обшарив и вывернув карманы, он от души пожалел, что не нашлось там хотя бы крохотного сладкого кусочка.
Бессмертник перебирает добрыми, мягкими губами пропыленные складки карманов, щекотно присасывается к теплой ладони человека. Они идут, чуть переступая: Хажмурат - посредине, масластый серый конь без путлища и уздечки - по правую руку у него, и другой, оседланный, гнедой масти, на поводу - по левую руку.
Хажмурат, конечно, пошутил, обмолвившись про хозяина, который будто бы стал равнодушен к судьбе своего фронтового друга. Начальник райвоенкомата гвардии капитан Николай Иванович Нагнибеда частенько заглядывал в горы - проведать Бессмертника. Отведет его в сторонку, к прохладному ручью, где гуще и сочнее травы; вытащит из кармана беленький платочек с кусками сахара-рафинада, и начнется та задушевнейшая беседа бывалого кавалериста с бывалым конем, которую нельзя было наблюдать без сочувственной улыбки и глубокого волнения. Тихий серый конь, еще более притихнув, неторопливо похрустывает сахаром, а сухощавый мужчина с лиловым шрамом на скуле, сдвинув на затылок порыжелую фуражку, волосок по волоску разбирает свалявшуюся челку коня, хмурясь и покачивая головой, ощупывает его отяжелевшие, распухшие в коленях и бабках ноги, пересчитывает-поглаживает на его теле шершавые, извилистые рубцы, называя при этом слова, не совсем понятные престарелым табунщикам: Днестр, Малгобек, Тисса, Дебрецен, Одер, Хинганы... Если конь болезненно подрагивал кожей, Николай Иванович отстранял руку, ласково приговаривая: «Ишь ты, значит, еще чувствуется венгерская! У меня, брат, тоже ноет в плохую погоду... Ну-ну, не пугайся, больше не буду! Кушай сахар - и молчок. Вот так, похрупывай, похрупывай!..»
Табунщики хорошо знали, что Николай Иванович не расставался с Бессмертником ни на Западе, ни на Востоке, что будто бы он даже клятву дал - возвратиться домой вместе с преданным конем: «На Кавказе пошли воевать, на Кавказ и вернемся!» Поклялся гвардейский командир, говорят, еще на Кубани, во время тяжелой боевой операции, когда его Бессмертник один из множества коней эскадрона переплыл кипящий взрывами Керченский пролив. Во всяком случае эту дружбу породили какие-то очень веские причины, если серый скакун не вытянулся, оскалив зубы, в придорожном кювете, подобно тысячам своих собратьев.
Знатоки коневодства объясняли необыкновенную живучесть лошади отчасти замечательной породой, отчасти особым хозяйским доглядом, - ведь и в безводной пустыне Гоби, где ходил на японцев Николай Иванович, при старании можно было захватить лишнюю канистру воды. А шустрые грамотеи-школьники больше всего напирали на закалку, причем называли ее исторической. Они наперебой доказывали, что Бессмертник познакомился с вражескими пулями и саблями еще в гражданскую войну: об этом страшно интересно рассказывает одна зачитанная в лоск книжка, предназначенная для детей среднего возраста. Может быть, скажете - это не тот Бессмертник? Кони так долго не живут? Ну и ладно, значит, отец нынешнего Бессмертника летел в бой под шпорами геройского командира из армии Буденного!.. Шелестели замусленные страницы. Молодая фантазия разгоралась. На картинке, посвященной 1812 году, ехал перед рядами ликующих гренадеров тучный седой фельдмаршал в белой солдатской бескозырке. Лошадка под ним тоже была светлая. Видите, какая масть? Разве это не Бессмертник? Вот, вот, и не спорьте, дорогой товарищ!.. Самые горячие головы хватали еще дальше. Под пальцами в заусенцах и чернильных накрапах продавливалась новая картинка, подревнее первой. В кутерьме штыков и пушек, осыпаемый неприятельскими ядрами, спускается на коне с головокружительной кручи славный русский полководец. Косицы его непокрытых волос и взвихренные лавины снегов - одинакового цвета. И серый иноходец генералиссимуса - подстать альпийской метели... Ребята шумно дышат, посапывая от восторга: ясное дело, Бессмертник похож на суворовского коня! Смотрите как следует!..
И у стариков не раз зачиналась беседа о родословной серого коняги. Перемежая степенную речь грозно-величавой песней, вспоминали седобородые какого-то весьма почтенного джигита Камбулата Темиржанова, который отчаянно рубился с турками, а когда упал, насмерть обожженный кривым ятаганом, то конь его достался другому наезднику - казаку из станицы Екатериноградской. (О-гой, ковыльные степи, удалые русые головы!) Новый хозяин был снят с седла германской пулей, а круп серого скакуна будто бы опять опахнула черная кабардинская бурка, и опять запылили военные дороги, и тени простреленных знамен снова пали на вздыбленные гривы... Бессмертник, он и есть Бессмертник!..
Шагая по отсырелой траве, Хажмурат то и дело поглядывает на старого коня. Серый бредет, опустив голову, пошатываясь под бременем годов. От его холки, от костистой, шишковатой спины курится чуть приметный парок. Не тлеют ли это хотя и зажившие, но еще болезненные раны? Не вьется ли это горький дым дальних походов и кровавых сражений, пороховой дым, надолго запутлявшийся в поределой гриве?
Что говорить, молодой табунщик гордился доверием начальника райвоенкомата: не к кому-нибудь другому, а к нему привел своего любимого коня геройский кавалерист, награжденный многими орденами. «Пускай пасется при твоем табуне. Он, Бессмертник, смирный теперь, совсем ручной... и жить ему осталось недолго...» - «Не беспокойтесь, товарищ гвардии капитан, буду присматривать за вашим конем, как за своими...» Хажмурат хотел тогда досказать: «Еще лучше, чем за своими!», но застеснялся и умолк. Шутка ли, прославленный фронтовой конь отдан под надзор ему, ничем не примечательному табунщику-комсомольцу, - ведь ни одна пуля еще не прожужжала над его папахой!..
Бессмертник и впрямь повел себя очень кротко: ходил поодаль от косяков, поближе к дыму никогда не угасающего костра, и не столько ходил, сколько стоял возле большого валуна, погруженный в свои смутные лошадиные сны. В проточинах и лунках уютного камня всегда держится застойная дождевая водица, по ней - у самых губ старого коня - бегают расторопные паучки, и ни шумный вздох, ни резкий взмах реденькой гривы не нарушают их немудреной суетни. Но даже в этом спокойствии одряхлевшего боевого иноходца Хажмурату чудилось что-то необыкновенное, героическое, что самого его заставляло держаться бодрее и тверже...
Вот он идет рядом, дышит в щеку терпеливый, живучий Бессмертник, милый коняга, не поддавшийся тысячам смертей, и у него, у Хажмурата, рассасывается на сердце неизбывная тяжесть, глазам приятно встречать разгорающийся рассвет. Вместо Али-Кадыма появился добрый Бессмертник, - значит, ночь прошла благополучно, ничего худого не случилось, а теперь, когда утро одолевает тьму, Фатимат вздохнет еще свободнее, на подушку к ней упадут живые лучи, в кустах под окнами запоют звонкие птицы, она улыбнется, услышав их серебряные голоса, напоенные росой и светом... Она будет жить, будет жить!
О нет, я тебя не доверю земле,
Моя Адиюх!
Серый конь, замедлив шаг, остановился поодаль от шалаша, на своем месте - у большого, ноздреватого камня - сторожевые собаки почему-то ближе не подпускали его. Гнедого Хажмурат подвел к рогатой, просмоленной коновязи, вкопанной тут невесть в какие времена. Утомленный костер чуть дымился, мигая сонливыми угольками, и дремлющий Амирхан сидел все на той же низенькой скамейке, протянув к жару коричневые, сучковатые руки.
- Салам, дада! - сказал Хажмурат громко, с почтительной лаской.
Старик зашевелился, закивал головою: «Салам, салам!» - и вплотную подошел к молодому табунщику, положил ему на плечо свою иссохшую, перевитую жилками руку:
- Дома у тебя... дома у тебя - хорошо?
Два тоненьких ручейка по-прежнему сбегали из тусклых, запавших глаз с воспаленными нижними веками.
- Хорошо, хорошо! - ответил Хажмурат, вдыхая горьковатый, продымленный воздух. И старый коневод согласно повторил добрые слова, добавляя к ним имена таинственных древних сил, в которые верила его простая душа.
Отпустив подпругу у гнедого и хозяйски огладив его храп, Амирхан побрел к тому месту, где неподвижно белели большой камень, похожий на улегшегося в траве быка, и большой серый конь с опущенной головою.
Хажмурат устало присел на черную скамеечку, вытянул над горячей золою свои обветренные, крепкие руки, - весь отдался думам о Фатимат.
|
|
| Категория: Михаил Киреев (Избранное) | Добавлено: 06.06.2015
|
| Просмотров: 852
| Рейтинг: 0.0/0 |
|
