Пятница, 29.03.2024, 16:17
Меню сайта
Категории раздела
Лесное море
И.Неверли Издательство иностранной литературы 1963
Сарате
Эдуардо Бланко «Художественная литература» Ленинградское отделение - 1977
Иван Вазов (Избранное)
Государственное Издательство Детской Литературы Министерства Просвещения РСФСР 1952г.
Судьба армянская
Сурен Айвазян Издательство "Советский писатель" 1981 г.
Михаил Киреев (Избранное)
Книжное издательство «Эльбрус» 1977
Форма входа
Статистика

Онлайн всего: 1
Гостей: 1
Пользователей: 0

Все книги онлайн

Главная » Книги » Зарубежная литература » Михаил Киреев (Избранное)

Стр. 20

IV

 Сколько спал он, свалившись на отсырелую кошму, трудно было понять, но когда открыл глаза, то увидел, что наступил день. Однако какой это был смутный, тревожный, насупившийся день! Не видно ни солнца, ни горных вершин, ни дальних склонов, - все заслонила подвижная, вьющаяся, серо-дымчатая сквозная мгла, будто томящий чад из огромной печи просочился сюда, в прозрачный воздух нагорья.

- Он не приехал? Асланбек не приехал? - спросил, торопливо вскакивая на ноги.

 Ему никто не ответил: два молодых табунщика - ночные дежурные - спали как убитые; плохо слышавший Амирхан в сторонке расправлял волглую бурку; повар, как видно, ушел за водой: одного ведра не хватало, а на выскобленной доске желтела горка кукурузной муки. Серый Бессмертник по-прежнему стоял у своего камня, и теперь уже нельзя было спутать его с Али-Кадымом.

 Да, посыльный не примчался на пастбище, тягостная ночь осталась позади, а если разразится непогода, - так что же, он, Хажмурат, готов встретить любую грозу! Он даже обрадовался, вспомнив о грозе, которая неминуемо должна пронестись над пастбищами. «Ты поезжай, поезжай, мой милый... Там надвигается ураган... Без тебя может произойти несчастье... Ты не смотри на меня - поезжай!..»

 Туча собралась вскоре. Тяжелая, косматая, дикого сизого цвета, она придавила своим клубящимся брюхом каменные и ледяные зазубрины хребта и, переваливаясь, наползая, вспыхивая извилистыми огнями, жадно проглатывала одну за другой окрестные скалы, угрюмо заполняла дымным мраком веселые просветы в горах. Еле слышный до этого, сухой, рычащий гул рокотал теперь оглушающе. Могучее дыхание тяжко прошло по зеленым, сразу потемневшим склонам и впадинам. Наклонились, закачались, припадая к земле, синие, розовые, светло-кремовые, лиловые - бесконечно разнообразные головки цветов. Гривы у коней взвихрились, хвосты начало отдувать-распушивать в сторону, и весь табун стал походить на тучу, которая, тяжко опускаясь, подкрадывалась к нему.

 Вороной жеребец-вожак, сверкая налитыми кровью глазами, при каждой вспышке слепящих фиолетовых змей гулко бил в землю копытом и прядал ушами, грозное ржанье его перекликалось с басовитыми раскатами грома. То и дело заливисто подавали голоса кобылицы, подзывая отбившихся сосунков. В разных концах виднелись прямые в плечах бурки одиноких всадников.

 Хажмурат остановился перед головным косяком, против свирепо настороженного жеребца, и хозяйски окликнул его, успокаивая:

- Эльбрус! Эгей, Эльбрус! Эге-е-ей!

 Услышав свою кличку, вожак заржал еще громче и, взвившись на дыбы, поскакал вокруг косяка, сбивая лошадей в тесную кучу. Хажмурат не удержался - крикнул:

- Молодец, Эльбрус! Держи порядок!

 Порядок он видел во всех трех косяках, вытянувшихся по ложбине друг за другом, с малыми разрывами. Жеребята-годовички, восемьдесят голов, как и положено, столпились, повизгивая, в середине. Ни один из них не должен кинуться в сторону, отстать или выскочить вперед. Ни одного нельзя потерять, если с неба даже камни посыплются!

 Взблескивая и громыхая, туча опускалась все ниже и ниже, лохмы ее, казалось, вот-вот спутаются с гривами коней, и угрюмый сухой шум надвигался вместе с ее зловещей тьмою. Хажмурат спешился и покачал седло - не поддается; хотел просунуть палец под ремни и подпруги - не проходит. Гнедой снаряжен, как и подобает в такой ответственный час... Но что это щелкнуло и отскочило? Крупный белый орех, подпрыгнув над седельной лукою, косо отлетел в траву и притаился, мерцая, под узорным листом дикого укропа. Второй, будто нацеленный чьей-то меткой рукою, попал между ушей гнедого и, тоже подпрыгнув, покатился в красные цветы горной гвоздики.

 Закутавшись башлыком, Хажмурат вскочил в седло. Белые ледяные шарики, круглые и неровные, прочерчивая вместе с молниями грозовой сумрак, часто заплясали на крупах лошадей, на вытоптанных бугорках луга, на ближних камнях и утесах. Гремучий, шуршащий шум опустился над землей, словно распростерлись здесь непомерно большие, хищные крылья. И косяки задвигались, забурлили.

- Эге-е-ей! Держи! Держи-и-и! - закричал Хажмурат, напрягая всю силу своих легких, стараясь перебороть и пушечные раскаты грома и этот несмолкаемый шум. Град стучал по голове, по плечам, засекал руки, голубоватые осколки, как живые; прыгали и перекатывались перед глазами. Он нагнулся, защищая своей грудью и плечистой буркой голову гнедого.

 Вороной жеребец снова вымахнул вперед и, увертываясь от ударов длинных ледяных бичей, с воинственным ржаньем поскакал вокруг косяка. Матерый кудлатый пес волчьим наметом бросился по его следу, угрожая кроваво-жаркой зубастой пастью каждой лошади, пытавшейся выбиться из тесного круга.

 Хажмурат ринулся за ними:

- Эгей, Эльбрус! Эгей! Держи, держи-и-и! На миг ему показалось, что гроза пахнет жарким конским потом, что вместе с дождем и градом летят комки теплой, приятно вонючей пены, летят, отрываясь от разодранных удилами храпов, от взопревших войлочных потников. Наседающие тучи полны сумасшедших коней - пламенно-рыжих, гнедых, буланых, вороных, дымчато-серых, - сверкают бешеные глаза, брызжут искры из-под копыт, метельно клубятся хвосты и гривы.

- Эгей! Эге-е-ей! Эге-е-ей1

 Навстречу вырвалась, поднялась тень всадника.

- А-а-а!..

- Что? Что ты? - Хажмурат притерся стремя к стремени.

 Из насупленного башлыка блеснули белки округлившихся глаз, вылетел горячий пар:

- Пуска-а-ай! .. Пуска-а-ай!

- Они толкнулись коленями, обдали друг друга своим дыханием и холодными каплями со своих шапок...

- Не поддавайся! Удержим! Держи-и-и!.. - Хажмурат раздирал рот, припадая к самым зрачкам молодого табунщика: - Не поддавайся!

 По суставам его руки, натянувшей повод, стрекнуло острой болью. Белые орехи заплясали еще гуще. В глаза ударил сине-золотой блеск. Гнедой с храпом взвился на дыбы и натужно - боком - рванул в галоп, будто обожженный сыромятным ногайским кнутом с волосяным наконечником. Тень всадника-соседа метнулась в сторону.

- А-а-а!..

 И Хажмурат выдохнул теперь всей грудью:

- Пуска-а-ай! Пуска-а-ай!..

 Он решает совершенно правильно: «Пускайте, пускайте!» Нужно пустить косяки вперед, нужно вырваться из-под тучи, нужно скакать и скакать без передышки - вон к тому дымному просвету между Кинжалом и Двугорбой горой, где начинаются уютные разлужья, а все страшные обрывы отходят далеко по правую руку. «Поезжай, поезжай, поезжай», - неожиданно поднялись не то из его памяти, не то из шума непогоды горячие, настойчивые слова. Они звучали и в непрестанном гуле градобоя, и в реве желтопенных потоков под ногами, и в его растревоженной крови.

О нет, я тебя не доверю земле,
Моя Адиюх.
Тебе не лежать ни в скале, ни в дупле.
Моя Адиюх!..

 Не доверю, не уступлю, не отдам!.. Повернув несколько раз гнедого на месте, он увидел весь ринувшийся вперед головной косяк с черной, обрезанной в плечах, наклоненной фигурой табунщика, с высоким, лоснящимся, не похожим на себя вороным жеребцом. Хвосты, гривы, спины и головы - плыли, волнуясь и переливаясь, в летучей, косо повисшей, бесконечной сети, которая то быстро темнела, становясь угрюмо-серой, почти черной, то вспыхивала вся голубым и фиолетовым светом. Кони бешеным напором разрывали эту жестокую сеть, а она неотступно колыхалась вместе с ними, рычащая, торопливо-беспощадная, падающая и неубывающая, - она тоже мчалась галопом. Жеребят-сосунков не было видно, и Хажмурат удовлетворенно отметил: попрятались под теплыми животами у маток!

 Он поскакал правой стороною, оттесняя головной косяк влево - подальше от опасных обрывов, куда все время сбивался вороной жеребец. Даже отлично выезженный гнедой, подчиненный железной силе узды, упрямо воротил к притаившимся провалам: град хлестал с одного боку.

- Лева-а-а! Лева-а-а! Эге-е-ей! - кричал Хажмурат, взмахивая арканом, кричал переднему табунщику, вороному жеребцу, гремящему урагану, самому себе. Он должен во что бы то ни стало вывести косяки из проклятого градобоя! Он не может допустить несчастья и позора на свою голову! «Ты поезжай, поезжай, мой милый!» И опять увидел полутемную комнату с красной подушкой, увидел ее, пылающую лихорадочным жаром. «Нет, нет, ты не допустишь несчастья... Ты не можешь этого допустить!..» Теперь он уже не мог отделить бушующую непогоду от маленькой, сумеречной комнаты. Если произойдет несчастье здесь, то непременно отзовется оно и там, - задрожит, заколеблется крохотный огонек, тоскливая мгла окутает ее сердце. Он не сумел бы объяснить, почему так должно случиться, но все отчетливее представлял себе примолкший родимый дом и печальное лицо Фатимат и все сильнее убеждался, что исход ее болезни сейчас целиком зависит от его мужества и стойкости, от исхода его нечеловеческой борьбы. Сквозь ослепляющий мрак, сквозь гудящие полотнища дождя и града глядела она в его душу, - упрашивала и ласкала, требовала и ждала... Зазубренные ледяные осколки, подобно пулям, обжигали ему руки, ветвистые молнии перепутывались с гривами коней, от громовых раскатов стонали и, казалось, раскалывались каменные утесы, но он не чувствовал ни боли, ни страха и слышал только один голос: «Ты должен, ты должен, Хажмурат!»

Тебя я одну не оставлю в лесу,
Моя Адиюх.
Да только куда я тебя понесу,
Моя Адиюх...

 Он не отпустит, он понесет ее сквозь эту бурю, сквозь этот дьявольский вой и свист, наперекор этой злобствующей смерти... О моя Адиюх-Фатимат!.. Она у его груди, под намокшею буркой... ласковая, беззащитная, живая-... Только бы не споткнулся конь, как у того незадачливого парня из песни... Только бы удержаться и удержать ее...

- Эге-е-ей! Эге-е-ей!

 Не спуская взгляда с вороного жеребца, он властно теснил косяк в левую - безопасную - сторону. И вдруг ужас холодом прошелся по его сердцу: брезживший впереди просвет бесследно исчез, замутился,- новая туча двигалась навстречу. Что же - остановиться, повернуть косяки назад? Но кто теперь остановит их и куда еще можно повернуть, как не в пропасть... Лошади не сбавляли галопа, живая лавина их гулко катилась вперед.

- Вперед! Вперед! Впере-е-ед! - прокричал он, захлебываясь водою, льющейся с башлыка.

 Он уже настигал вороного жеребца, когда в глаза ударил новый буран - с дождем и ледяной крупою. Завыли, закрутились белые птицы, ослепляя и захватывая дыхание, будто все немилостивые силы гор бросились наперерез табуну, чтобы окончательно измотать его, рассеять по обрывам. Гривы у лошадей сразу побелели, спины сделались серыми, и Хажмурату почудилось, что в голове косяка скачет закаленный, вездесущий Бессмертник. А где же все-таки геройский коняга, беречь которого он обещался пуще собственной зеницы? Как он встанет перед гвардейским капитаном, если серый остался один, если у него подкосились слабые, израненные ноги... «Вот так джигит, - скажет Николай Иванович, покачивая головой в порыжелой боевой фуражке, - мы с Бессмертником Керченский пролив переплыли, мы в Сталинграде выстояли и в пустыне Гоби песчаных бурь не испугались, а ты в своих горах растерялся, как последний мальчишка. Нечего сказать, комсомолец, старший табунщик!». - «Да нет же, не растерялся я, товарищ гвардии капитан! Пускай кремни сыплются с неба, пускай в кровь изобьет гремучим градом, а я выведу косяки на безопасное место! И Бессмертника никому не дам в обиду... Я разыщу, разыщу его, как только утихнет... как только доскачем...»

 Острая, холодная крупа набивалась в рот и глаза, рассвирепевшие белые орлы со свистом проносились над головой, бросались под ноги коней и снова взмывали вверх, кружась и беснуясь, все перепутывая и затмевая, и уже трудно было разглядеть что-либо за десять шагов впереди. Хажмурат старался не упустить из виду только жеребца-вожака, который упрямо пробивался сквозь вьюгу, но по-прежнему все забирал вправо, как одержимый. И чем пристальнее вглядывался в него табунщик, горячась и настигая, тем больше походил высокий жеребец на прославленного боевого коня, на Бессмертника, о котором ходили песни и сказы, который смущал предзакатный покой стариков, которого опознавали в интересных книжках неугомонные школьники... Стелется и вихрится, перевиваясь с метелью, буйная грива. Хлобыщут на ветру полотнища простреленных знамен. Могучее ржанье перекрывает гул непогоды. Тысячи всадников с гиканьем летят вперед... И он, Хажмурат, летит вместе с ними, - вместе с гвардейским капитаном Николаем Ивановичем, вместе со старинным героем Камбулатом Темиржановым, вместе с безыменным казаком из станицы Екатериноградской... Эге-е-ей! Вперед, вперед!.. Шумят и трепыхаются белые крылья, преграждая дорогу, обрушиваясь на лицо, терзая концы башлыка, но они не в силах остановить его порыва, его неудержимого разбега к победе - над бураном, над смертью, над врагами.

 И она дышит у его сердца, доверчивая, обессилевшая, разумная... Это она направляет бег его коня... Это она выведет его из беды, как не раз выводила прежде...

 Вот он уже настигает дымящегося вожака. Еще несколько скачков, и кольцо аркана, цепко вытянувшись, прорежет метельные космы. Он с силой заносит руку, он весь уходит в этот меткий, верный взмах, но тут происходит что-то непоправимо-ужасное: непонятный толчок бросает его на гриву жеребца, и жеребец рушится во мглу, и все опрокидывается в топоте копыт, в трескучем шуме и вое. «Стой! Стой!» - кричит он, судорожно хватаясь за мокрую гриву, за скользкие камни, за полу собственной бурки. Конская голова, хрипя и мотаясь, обдает его лицо липкими хлопьями пены. Огромный, кроваво-красный глаз, как молния, сверкает перед его глазами. Вместе со страхом метнулась короткая радость: он - на земле! Он не летит в гремучую пропасть! И гнедой - рядом с ним! Надо только немедленно подняться самому и поднять коня... Но почему же не может он пошевелить левой ногой? Она придавлена теплой, дышащей тяжестью. В левом локте струнно звенит боль. Кольца уздечки тоже дребезжат-позвякивают. Ну, черт возьми, вставай же, вставай! Он дергает за ремни, за гриву, он кричит и машет здоровой рукой, он сам дергается всем телом, высвобождаясь. И жеребец встряхивается, натужно хрипит, становится на колена передних ног и снова падает, будто кланяясь. А вокруг гудят и свищут белые орлы, рядом проносятся, почти касаясь плеча, топочущие серые тени, слитные, вытянувшиеся, живые...

- Лева-а! Лева-а! - кричит он, отпугивая их от обрывов, от опасного места, где барахтается, скребет копытом поверженный конь... Это мчатся в урагане его косяки, его табунок молодняка, которым гордится колхоз, из-за которого он покинул ее в такие часы... «Поезжай, поезжай, поезжай...» Нужно во что бы то ни стало теснить их в левую сторону, подальше от пропасти, от несчастья... Да, да, никак нельзя допустить несчастья... Так она и говорила-дышала на красной подушке... Кумач пылал, как огонь в очаге, а щеки ее пылали еще жарче кумача... «Ты должен, ты должен...» Но куда же ускакал рослый вожак? И куда скачут эти сумасшедшие кони-вихри? И почему он не мчится вместе с ними, впереди всех косяков? Как же мог допустить зто он, комсомолец, старший табунщик, жалкий хвастун!.. Вылететь из седла, не сдержать слова, уронить ее... Да, да, он уронил ее на острые камни...

И кровь потекла по черкеске моей,
Моя Адиюх.
В наш день долгожданный в далеких горах,
Моя Адиюх...

 Вот она тут, на проклятых камнях... тяжело дышит, изнывает от ран... И ветер треплет ее волосы, разрывает-уносит ее праздничный шарф...

 Буран старается свалить его с ног, опрокинуть, бросить в ущелье, а стыд и гнев разрывают его сердце. Так опозориться, так опозориться!.. Он снова кидается к своему коню, грозно кричит на него и замахивается нагайкой, рвет,за ременный повод. Вставай же, вставай, гнедой! И жеребец вытягивает голову, бьется, храпит и стонет, как человек, но не вскакивает на ноги с привычной резвостью. Да что же с тобой такое? Ушибся, застрял в расщелине, поломал кости?.. Несчастье, несчастье, несчастье! - воет метель, обжигая глаза колючей крупой... Он и сам опускается на колени, припадает к мокрой, заснеженной лошадиной морде, к бессильно позвякивающим, ненужным теперь удилам и кольцам. Он быстро проводит рукою по согнутой, дрожащей, залохматившейся ноге, - где же, где твоя боль? Что с тобой случилось? Где выперла треснувшая кость? Он переползает к седлу, расстегивает взмыленную подпругу, оглаживает отсырелый, горячий живот, но жеребец по-прежнему только дергается, храпит и запаленно дышит. Пропал конь! Погубить такого коня!.. Талые ручейки бегут между пальцев, живой телесный пар смешивается с холодными косицами метели. Ах, гнедой, гнедой!.. Но сейчас может погибнуть целый косяк... Все косяки скачут без него, гонимые немилосердным бураном... Он опять бросается к гулкому, неистовому потоку с мелькающими головами и хвостами. Он сливается с ним, бежит, распростерши руки, отпугивая и охватывая. Эге-ге-ей!.. И опять показалось ему, что вьюга пропитана горячим конским потом, что табуны мчатся не только здесь - по травам, камням и сугробам, но и вверху - в бешено летящих, завивающихся облаках. И все они стремительно обгоняют его, скоро совсем оставят позади, если даже не собьют, не растопчут копытами. «Лева! Ле-в-а! Эге-ге-ей!» - кричит он, задыхаясь, падая и снова вскакивая на ноги. Ледяные дробинки обжигают теперь не только его глаза, рот, скулы,- они достигают его сердца, секут и обжигают его душу, огненной струей проносятся по гортани... И она задыхается там, горит на красной подушке... Нет, не там, а вот здесь, в шуме урагана, на краю пропасти. Она ждет от него помощи, великого подвига, - а он свалился под копыта коней, путается в полах собственной бурки, как неумелый, жалкий мальчишка; как отбившийся от матки сосунок... Немедленно, немедленно ухватиться за любую гриву и лететь вперед... Без этого и она не поднимется, не вздохнет полной грудью, не улыбнется навстречу ему. Нужно только отбросить бурку, вот так рвануть эти петли... Но занесенная рука на мгновение застывает: рядом закрутился, взвился на дыбы неведомый конь, и заснеженный всадник, склонившись, будто хочет ударить его плетью:

- А-а-а! ..

 Наконец узнает, окликает, нагнувшись еще ниже:

- Хажмура-ат... Хажмурат... а-а-а! - Ветер рвет и подхватывает человеческий голос, забивает его секущей крупой. И тогда всадник валится сверху, конь мечется-прядает на вытянутом поводу.

- Хажмурат... Хажмурат...

 Они почти сталкиваются мокрыми шапками, башлыками, горящими взглядами.

- Где... твой конь? Почему...

- Что?.. Что-о?

 И ураган вплетает свой длинный свист:

- О-о-о-о...

- Упал? Садись на моего...

- А ты? Как же ты будешь?

- Садись... Садись скорее!..

- Ты - брат мой...

- Держи повод... Скорее, скорее...

 В руке - надежный ремень уздечки. Звякнуло, натянулось стремя. Упруго скрипнуло седло. Седая грива, взметнувшись, брызнула холодными каплями. Храп, плавный толчок, - и снова - вперед, вперед!.. Какой славный парень этот Азрум! «Садись, садись на моего...» Он знает, что нельзя старшему табунщику отстать, затеряться в буране. Иначе произойдет несчастье... Нет, нет, теперь он совладает с бедою. По-прежнему под ним машистый, сильный конь.

- Эгей-ей! Маржа, маржа!

 Вон и Бессмертник скачет впереди. Рядом с ним такой же серый, как метель. Еще и еще. Ах, это Эльбрус выбелил всех под одну масть! Это весь табун катится сквозь непогоду.

- Маржа! Маржа! Маржа!

 И опять слышится нежное дыхание под его буркою. Опять она, верная и невредимая, прильнула к нему...

О нет, я тебя не доверю земле,
Моя Адиюх!..




Категория: Михаил Киреев (Избранное) | Добавлено: 06.06.2015
Просмотров: 673 | Рейтинг: 0.0/0
Всего комментариев: 0
avatar