| Статистика |
Онлайн всего: 1 Гостей: 1 Пользователей: 0 |
|
Все книги онлайн
Стр. 27. Али, поэт кабардинский
АЛИ, ПОЭТ КАБАРДИНСКИЙ
1
В памяти горит золотой летний день.
Небо, горы, деревья, стены домов, цветы на клумбах, сам воздух Нальчика, трепетный и прозрачный,- все облито, пронизано праздничным сиянием, ослепительно жаркой, струящейся синевой.
Гудят пчелы на липах. Гремуче шумит внизу река. В парке звонко перекликаются дети.
От кудрявых горных лесов голубыми волнами наплывает душистый пар. Далекие льдисто-синие вершины похожи своими изломами на разбитое стекло.
Удивительно светел и звучен был этот июньский день 1939 года.
В театре - он был тогда рядом с Голубой аллеей - заседала конференция писателей Кабардино-Балкарии. То и дело завязывались споры, на разных языках звучали мерные строфы стихов. Среди других имен очень часто упоминалось имя Али Шогенцукова.
Лицом к лицу я его увидел во время перерыва на солнечной площадке, в гурьбе литературной молодежи. Первым и, конечно, самым верным впечатлением было: этот человек сродни горячему южному солнцу, он - родной сын красивой, плодоносной земли!
Али улыбался. Черные глаза его искрились, блестели... Когда я смотрю теперь на сохранившиеся фотокарточки поэта, то с раздражением думаю - не то, не то! Лощеная бумага будто угасила яркий блеск его глаз. Похоже и - непохоже... В улыбке Али, открытой, пламенной, светились тогда и беззаботное, юношеское веселье, и острая пытливость ума, и какое-то чудесное лукавство, полное неизменного дружелюбия.
В своем легком летнем костюме он был изящен, строен, худощав. Если бы не резкие штрихи морщин, выразительно подчеркивавшие мужество и энергию лица, его можно было бы принять за ровесника тех, розовощеких, что почтительно окружали поэта.
Знакомясь, мы крепко пожали друг другу руки. Рука Али была жилисто-прочной, мускулистой. Такие руки знают и плуг крестьянина, и молот рабочего, и оружие воина.
Примерно месяцем позже мы пошли к нему домой - в Вольный Аул. Идти было весело. Все привлекало наше внимание.
Шумела, пенилась по камням горная речка,- мы говорили об этой живой музыке Кавказа, вспоминали Пушкина, Лермонтова. Встретив мальчиков с коровами, - мы остановились около смуглых, черноглазых пастушат. Грузовая автомашина подняла длинное облако пыли, - мы смотрели, как расцвечивает его заходящее солнце в оранжевые и розовые тона. А вон цепкое дерево наклонилось над самым обрывом... Вон вспорхнула стайка хлопотливых скворцов...
Али восхищался красными черепичными крышами и тихими предвечерними дымами, которые так уютно расстилались по дворам, садикам, по темным зарослям кукурузы. Вкусно пахло спелыми огородами, нагретой землей. И видно было, как любы его сердцу мирные картины горского селения.
Хатка, где жили Шогенцуковы (Али снимал ее у знакомого крестьянина), ничем не отличалась от соседних, может быть, только тем, что выглядела еще скромнее, невзрачнее.
Когда я узнал, что мой новый - кавказский - друг родился и вырос в крестьянской семье, в таком же бедном домике, я хорошо понял, как нужны были для его души и этот запах кизячного дыма, и эта ветка акации, протянувшаяся к самому окошку, и эти горбатые бревна, положенные возле плетня, - тут, наверное, собираются в сумерках на беседу старики... Спокойны кроткие вечерние огни. Неторопливы мудрые речи седобородых...
- Хорошо пишется ночью, во время тихого дождя, - говорит Али. - Раскроешь окно, прислушаешься: деревья шепчут, травы шепчут, будто подсказывают: «От сердца пиши, не выдумывай!» И земля тогда пахнет особенно... Тишиною пахнет, покоем! Тебе это понятно?
Еще бы. Я отчетливо представил себе такую ночь. Мягкая, влажная темь. Пахнет отсыревшей землей и мокрым листом смородины. И слышатся только ровный шорох дождя да теплое дыхание спящих детей.
Мы не заметили тогда, как скоротали вечер в дружеской беседе, за добрым кавказским вином. Али расспрашивал меня о жизни русских - наших орловских - крестьян и сам охотно рассказывал, как живут его родичи - пахари и табунщики, чабаны. Он был прямо-таки обрадован, когда узнал, что я из тех мест, пленительную красоту которых увековечил Тургенев. Непотухающие огни «Бежина луга» будто придвинулись к нашему уютному огоньку. В окно залетали сумеречные бабочки. Доносился приглушенный шум реки. Казалось, вот-вот заржут спутанные кони, загомонят у костра бессонные ребята.
Али поднялся. Перебирает на полке книги. Движения его быстры, отчетливы, голос возбужден.
- Да, русские писатели... Великие, великие... Их народ любит... Все народы любят... Моя жизнь - с ними!
Он взял томик Пушкина и, поглаживая его, точно лаская, заговорил о своем безмерном уважении к гениальному поэту России, В ту пору я еще не знал, что у кабардинского поэта есть стихи о Пушкине, но они уже были. Вот некоторые строфы:
Кто воспевал Кавказа кручи,
Душою выше их стремясь,
Кто солнцем просиял сквозь тучи,
С царем, с жандармами борясь?-
Ты, Пушкин, ты, любимый с детства,
Певец свободной высоты!
Бессмертное свое наследство
Оставил всем народам ты.
Грядущих светлых дней глашатай,
Ты пробудил и Кабарду,
И каждою строкой крылатой
Ты утреннюю пел звезду*.
* Перевод В. Звягинцевой.
На русском языке эти стихи я узнал много лет спустя, когда уже не было на свете нашего друга, но благородную страсть их и подлинную поэтическую силу я хорошо почувствовал в тот вечер в живом голосе Али. Русская речь Шогенцукова - не всегда правильная - перемежалась с кабардинской. Он то говорил о Пушкине, то вспоминал знаменитые строки, а я глядел на тонкие, крепкие пальцы, обхватившие книгу, и думал о далеких предках славного горца, думал о тех временах, когда на поднебесные кручи Кавказа смотрели вдохновенные очи русского поэта.
...В час ранней, утренней прохлады
Вперял он любопытный взор
На отдаленные громады
Седых, румяных, синих гор.
По-прежнему, думал я, высятся эти седые громады, но совсем иная жизнь кипит теперь у их подножия, и великий Пушкин совсем по-иному пришел сюда...
Взволнованные, еще более сдружившиеся за этот вечер, мы вышли в садик. Сквозь нависшие ветви светились звезды и огни города. Ночной шум воды смешивался с музыкой, доносившейся из городского парка, и звучала для нас музыка особая, неповторимая в своей волшебной прелести. Мы не спеша ходили по тропам под деревьями. Али осторожно отводил в сторону ветви, если они протягивались прямо перед нашими глазами, и всякий раз листья тихо, точно благодарно, шуршали. Иногда яблоня роняла на землю созревший плод. Али разыскивал его в траве и обязательно разламывал на две половинки:
- Бери, кушай!
Все тогда восхищало нас - и спелый хруст медового, брызжущего соком яблока, и сияние песчинок на лунной дорожке, и дурманные запахи трав, отяжелевших, успокоившихся к ночи.
- А ты - мужик! - сказал он мне, дружелюбно рассмеявшись. - Я - тоже мужик! Ты - русский, я - кабардинский.
И тут же рассказал про один случай из своей трудной, изобилующей драматическими событиями юности.
Южный портовый город. На пристани под жарким солнцем скопилось много народу. Шум, грохот, пыль, разноязычный говор. Среди ожидающих парохода робко пристроился худощавый подросток. По всему видно, что он здесь чужой, заехал далеко от родных мест и, наверное, голодает. Да, ему тогда было очень тяжко... Он совсем выбился из сил и потерял последние надежды. Волны с гулом набегали на каменный берег, море пело свою могучую песню, принося кому-то успокоение, а у бедного подростка только сильнее кружилась голова. Оставалось - или упасть на раскаленные серые плиты, или броситься в бездну пенистых волн... Но вот по соседству уселся большой бородатый человек в домотканом армяке, с холщовой сумою в руках. Посмотрел он на парнишку синими улыбчивыми глазами и не спеша вытащил из сумы краюху ржаного хлеба.
- Чего горюешь, черноглазый? Ну-ка, подвигайся ближе!
Бородач разломил хлеб на две части, посыпал их крупитчатой солью и одну половину - увесистый ломоть - подал голодному подростку:
- Кушай, черноглазый, не горюй. С нами не пропадешь!
Улыбка этого большого человека в армяке и ломоть душистого хлеба с солью вернули бодрость «черноглазому». Он уже не смотрел с тоскою на волны, не завидовал быстрокрылым чайкам. Вскоре он отплыл в сторону родных гор.
Рассказывая о спасительном ломте русского хлеба, о щедрой руке русского человека, Али говорил в свойственной ему манере - порывисто, страстно, горячо:
- Я и сейчас вижу этот ломоть... Вот он, передо мною - увесистый, пахучий, и соль поблескивает на мякише... Я вижу его, я чувствую этот запах... Вдохну воздух - и слышу, как он пахнет, тот хлеб... Я вижу руку доброго мужика... Она широкая, загрубелая и в трещинах... как земля, когда долго палит солнце!.. Рука эта - добрая, сильная, спасительная!..
Он опять поднял из травы росистое яблоко, с аппетитным хрустом разломил его пополам и одну половину протянул мне:
- На, кушай, с нами не пропадешь! - и улыбнулся радостно, дотронувшись до моего локтя. - Нет, никогда не забуду я эти слова.
И опять мы ходили по саду. Было уже поздно. Музыка, доносившаяся из городского парка, утихла, замерла, и теперь слышался только певучий шум горной реки. Ночь была чуткая, ароматная - она пахла яблоками, зрелыми травами, горячим хлебом, парным молоком... А дальние горы, прозрачные, волнистые, казались зримой музыкой, прекрасной живой сказкой...
Али проводил меня до моста. По одну сторону реки высился город, по другую - лежало селение, притихшее, ночное. Мы распрощались, крепко пожав друг другу руки. Этот вечер сдружил нас до конца жизни поэта... до конца, который был уже недалек...
Я тогда еще не знал «Камбота и Ляцы», этой полноводной поэтической реки, вылившейся из большого, вдохновенного сердца, но я хорошо почувствовал в те часы, что встретился с поэтом настоящим, подлинно талантливым и чистым, как горный источник.
|
|
| Категория: Михаил Киреев (Избранное) | Добавлено: 06.06.2015
|
| Просмотров: 1203
| Рейтинг: 0.0/0 |
|
