| Статистика |
Онлайн всего: 1 Гостей: 1 Пользователей: 0 |
|
Все книги онлайн
Стр. 8
IV
Она не помнит, как ее оторвали от матери, как скрутили ей руки толстой, грубой веревкой, как бросили в телегу с осклизлыми от сырости грядками.
- Не трогайте маму! Не трогайте маму! - повторяла она, точно в бреду, и все прислушивалась, все оглядывалась в сторону родной избы.
Сидевшие рядом с ней два немецких солдата угрюмо молчали, выставив автоматы. Зато Кирюшка, пьяно дергая вожжами, бормотал похабные ругательства и злорадно напоминал о «последней квитанции», которую непременно выпишут в районе «товарищу фининспектору».
Перед глазами Даши тускло отблескивал дождевыми бисеринками широкий рыжий воротник, и запах от него, залежало-звериный, нечистый и сложный, по-прежнему был удушающе отвратителен. Казалось, что он наползает, сочится вместе с грязными, угрожающими словами, что исходит он не только от рыжего меха, но и от бугристого, багрового затылка, от необъятной, сытой спины с жерновами лопаток, одетых мышастым сукном. «Зверь... Скотина... Жрущая и пьющая скотина, - подумала она, отворачиваясь, плотно сжимая рот. - Ни сердца, ни совести, ни жалости... ни красоты... Он же ударил маму... О негодяй, негодяй!»
Дорога - была тяжкой, ухабистой. Когда колесо попадало в рытвину, телега резко кренилась и вздрагивала, и эта неладная дрожь огненной болью отдавалась в пораненной ноге.
Один раз она не выдержала - простонала, и тут же устыдилась своей оплошности. Теперь она обязана молчать. Главное для нее сейчас - молчать и молчать. Этот вонючий звериный мех, этот жирный красный затылок не должны услышать ее слабости. Ни за что, ни за что!
Она смотрела по сторонам - на опустошенные непогодой придорожные кусты и деревья, на разрисованную следами машин однообразную стерню, на отдаленные крыши и трубы с хвостиками утренних дымков. Но взгляд ее то и дело возвращался к окладистому лисьему воротнику, точно таилась в нем какая-то мучительная загадка, которую она призвана разгадать во что бы то ни стало. Топорщатся, слипаясь друг с другом, тонкие, с подпалиною волоски. Мелкие дождевые брызги - туманная осенняя мгла крошечными бисеринками оседают на потускневшей шерсти, извилистыми ручейками ползут на тяжелую спину... Почему он, страшный и омерзительный, сидит здесь, перед ее глазами, сидит, придавливая,ее душу этим неподобающим мужчине воротником, этой беспощадной, тупой спиною, этими прогорклыми, гнусными словами? Почему он так хитро и свирепо охотился за нею, почему связал ей руки, как разбойнику, почему выдал ее пришельцам-врагам?
- Мерзавец, мерзавец, мерзавец! - прошептала она про себя и совсем не заметила, что говорит это во всеуслышание.
- Тпру! - гаркнул Кирюшка, натянул вожжи - обернулся: - Ты у меня поговоришь, сволочь! - Сунул кулак к лицу.
Она откачнулась и снова выровнялась, зацепив плечом одного охранника. Выкрикивая - «Хальт! Хальт!» - немцы угрожающе зашевелили автоматами, а потом опять успокоились в хмуром напряжении.
И снова погромыхивала повозка, покачиваясь на ухабах. И снова думала Даша, собирая все силы своей души... Раньше она только стыдилась Халдея, стыдилась его плотоядной наглости, его самодовольной, сальной ухмылки, его свинцово-литых пяток во время купанья, его хозяйничанья в кооперативном дворе. (О, эти дымящиеся кровяным паром коровьи потроха!) Ей неприятно было видеть, как он, бывало, поднимается в президиум торжественного собрания и садится под красным полотнищем с золотыми буквами. Ей было очень неловко, когда он заходил в финотдел и, насмешливо-жадно оглядывая девушек, рассказывал анекдоты с неприличными намеками. Да, ей было и стыдно, и неприятно, и неловко, но почему же она мирилась с этим? Почему она не сказала тогда решительно и громко: это безобразный, это опасный человек! Смотрите за ним, товарищи! Не упускайте из виду!...
Вспомнив торжественные заседания в районном клубе, праздничные шествия с музыкой и знаменами, Даша погрузилась в думы о минувшем счастливом времени, о тех незабвенных днях, когда она, вольная, как птица, плыла в бурливом и светлом потоке горячих дел, потрясающих событий, великих праздников... Люди распахивали кулацкие межи, поднимались в таинственную стратосферу, спасали товарищей на льдинах холодного океана, героически сражались на неведомом Халхин-Голе, строили новые города и открывали новые земли, и все эти необыкновенные дела и события как-то доплескивались до ее молодой жизни, до ее скромной судьбы... А в эту пору Кирюшка, по-волчьи озираясь, подчищал и подтасовывал обмусоленные квитанции и накладные, морил жаждою тысячные стада овец, чтобы напоить их перед отгоном на заготпункт, а «водяную» прибавку положить себе в карман... Как паук, оплетал он колючей проволокой свою усадьбу на задворках районного поселка, тащил с базы предназначенные колхозам строительные материалы, с непроницаемым видом распивал в укромных закусочных загадочные магарычи и смертно ненавидел агентов и уполномоченных, которые пытались проникнуть в тайну его наживы. Недаром же день и ночь гремел у него на проволоке, протянутой через весь двор, звероподобный кобель... Почему же раньше думала она об этом так мало и так беззаботно? Легкие летели дни, месяцы, годы... А теперь, теперь... Неподвижная, будто каменная, спина отделила ее от прежней жизни...
Она пыталась представить, что же будет с ней сегодня, завтра, и - не могла. Мысль ее всякий раз испуганно устремлялась назад - к родному дому, в родные места... Вот пустая, остуженная комната со следами погрома, и там - одинокая мама... убитая горем мама. Опамятовалась она или лежит, бесчувственная, посреди замусоренного пола? И некому утешить ее, некому подать кружку воды.. Прости, прости меня, милая мамочка!
Вот шумит в потемках, что-то предостерегающе нашептывает предгорный лес - второй ее дом. У приглушенного костра сидят на пнях командир и комиссар. Тихо булькает перед ними котелок с зеленым чаем. Говор старших - тоже тихий, раздумчивый. Они толкуют о ней, они никак не могут установить, что же случилось тогда в ночном бою, куда она исчезла в лесной глухомани... Вот подходит Сергей и тоже присаживается к ласковому теплу. «Нет, не может быть, чтобы она перекинулась к ним! - горячится гранатометчик. - Я ручаюсь своим комсомольским билетом, своей партизанской совестью!» А если и он не вернулся в ту ночь? Если остался там, неподвижный, окровавленный?.. Нет, просто нельзя было представить огневого, стремительного Сергея холодным и неподвижным... О той грозовой ночи у него, наверное; уже сложены стихи... Ее имя тоже поставлено в рифму... И еще подходит к дотлевающим углям знакомая фигура - славная Соня Кумахова, широколицая, улыбчивая, полная Соня, милая, задушевная подруга... Они спали с нею в одном шалаше, который почему-то всегда протекал с правой стороны. Во время сильного дождя им приходилось перебираться на левую сторону. Было беспокойно и смешно, а увядшие ветки пахли банным веником... Однажды, в первый год войны, ее и Соню послали сопровождать вагон, нагруженный теплыми вещами для воинов-фронтовиков, - подарок от населения. Вагон был какой-то странный - разлатистый и открытый, напоминавший огромную кормушку. Они лежали на связках стеганок и валеных сапог, тесно прижавшись друг к другу, посматривая на светлые звезды, и всё боялись, что оттуда вынырнет черный самолет и обязательно разбомбит их... Они доехали только до Ростова, а им так хотелось ехать до Москвы... Ни Соня, ни она, Даша, в Москве не были ни разу... Рассказывали, что в метро дует какой-то особый ветерок - легкий и теплый, будто на лугу, когда зацветут травы... Нет, какой-то иной, необыкновенный...
- Ты чего там шепчешь? Опять выражаешься? Она вздрогнула и откинула голову. В глаза ей попали брызги с рыжего воротника.
Ругаясь, Кирюшка остановил лошадей, соскочил на землю.
- Подожди, ты у меня поговоришь! Ты у меня попляшешь! А ну, слезай, бандитка!
И она слезла, чуть не поскользнувшись в грязи, растревожив больную ногу.
Не переставая бормотать ругательства, Кирюшка вытащил из телеги толстую, намокшую веревку:
- Вот она, припасенная! Никуда ты от ней не денешься!
- Не имеешь права! - крикнула Даша, и кровь отхлынула от ее лица.
- Все права тут! Все со мною! - Один конец веревки Кирюшка обкрутил вокруг ее пояса, а другой - привязал к повозке. Потер руки, плюхнулся на свое место, замахнулся вожжами на лошадей, глянул назад:
- Пляши, пляши, еще не так попляшешь!
Немцы, равнодушно попыхивая трубочками, ухмылялись.
Веревка натянулась, дернула. Даша едва успела переступить правой ногой, а переступив, чуть не вскрикнула от нестерпимой боли. Но она удержала крик и, стиснув зубы, сделала один шаг, другой, третий... Боль когтистой молнией беспрестанно пробегала от ноги к сердцу, от сердца - к ноге, огненная боль стискивала ее дыхание, звонко стучала в висках, ядовитым потом заливала глаза, но все же она не падала и не слепла, и думы ее метались, и трепетали, как птицы на пожаре. «Скажи им, Сергей, что я не падаю... Вот большая рытвина с водой, а я перешагнула ее... Я не падаю, товарищ командир.... Лошади идут спокойно, и я не отстану от них... Но постойте же, постойте хоть немного!.. Нет, не думайте, что я заплакала, как маленькая... Это дождь заливает мои глаза... Непогожий осенний дождь, а не слезы... Я не заплачу и там, куда везут меня... А что же будет там - какая боль, какие муки?.. Вот еще налитая жижей колдобина... Я перешагнула ее, Сергей... Я все стерплю и перешагну, мой милый... Только потише, потише терзай меня, боль...»
Все слова, все стоны и вздохи замерли, запеклись на ее искусанных губах, и тихий шепот этих окровавленных губ неслышно стекал на землю вместе с дождевыми струйками: «Я не упаду... Я не упаду... Я не упаду...»
Пересиливая упорную, несмолкающую боль, оглядывая бесконечные родные поля, она почувствовала вдруг какое-то странное облегчение, будто решила на экзамене задачу, которая долго не давалась ей, мучила своими запутанными ходами. Да, да, теперь все узнают, где и почему она укрылась, как повела себя дальше. «Не думайте обо мне худого, товарищ командир.... Не сомневайся, не сомневайся, милый Сергей... Вы услышите, какой дорогой я пошла... Вот опять ругается полицай... Немцы угрожают мне автоматами... А я не боюсь их, товарищ командир... Я не боюсь их, дорогая мама... Только подуй, подуй мне в глаза, теплый ветерок Москвы! ..»
Ее повесили на районной площади, на телеграфном столбе с косым упором. Горестные женщины и старики, которых насильно согнали сюда палачи, отчетливо услышали последнее слово истерзанной девушки:
- Я не боюсь вас!
Почти всегда гудят-поют на просторе бесконечные телеграфные струны. Пели они и над нею, умолкшей, почти неузнаваемой, и долго еще слышали после казни чуткие люди в протяжном напеве проволоки:
- Я не боюсь их... Я не боюсь...
|
|
| Категория: Михаил Киреев (Избранное) | Добавлено: 05.06.2015
|
| Просмотров: 776
| Рейтинг: 0.0/0 |
|
