Встреча с армянами-повстанцами ввела мелика Исраела в смятение. Он всячески старался скрыть от хана свое состояние. Но удавалось это плохо. Спасало лишь то, что у хана тоже было что скрывать, и потому он стал многословен, шутил, закатывался фальшивым смехом.

 Причиной взволнованности мелика послужило вовсе не то, что отец Костанд напомнил ему о злых кознях, таившихся в ханском приглашении. Мелик и сам все понимал. Он этого ждал от хана. И ехал сюда с мыслью, что легко не сдастся и, если суждено, умрет, но не позволит унизить себя. Однако думы эти были подспудными, а на самом деле казалось, что все может обойтись. И вот отец Костанд развеял все иллюзии. Теперь мелик уже не мог обманывать себя и выносить лицемерие вероломного врага.

 Каждое слово, каждое движение хана и его придворных сейчас было связано с меликом, обращено к нему. А мелик не слышал их, не замечал. Думал он только об одном: как и откуда Костанд Астапатци мог узнать о его сегодняшнем приезде и о кознях хана? Вспоминал день, когда, собравшись у подножия Болораберда вместе с сельчанами, отец Костанд просил его возглавить их отряд и проучить разбойничье войско хана Шарифа, которое разоряло Вичанаг, Гомри, Сирап. И вот теперь этот священнослужитель уже грозно разговаривает с могучим ханом Нахичевана и его сардаром.

 Мелик думал, а перед ним стояли измученные, обожженные солнцем, обросшие, но полные решимости повстанцы и их предводитель с крестом и мечом. И люди эти вселили в него веру. Веру в будущее. Все опасения, заботы и горести как рукой сняло...

 Мелик очнулся от дум, когда всюду запылали огни и осветили скатерть с яствами. Настроение у него стало значительно лучше.

 Чего только не было подано. Плов с шафраном, обложенный вокруг курятиной; ариса с корицей; шашлыки разных сортов; из мяса дикого барана, бастурма и шашлык в жаровне. А вареные языки и жаренные на вертеле куропатки искусно украшены зеленью и приправами.

 В знак уважения к высокому гостю были поданы и армянские кушанья: вяленое мясо особого приготовления, кололак, жаренные на углях в тонире молодые барашки с красным перцем и чесночной подливкой.

 Вино подавали красное, в красных глиняных кувшинах. Сосуды из цветного стекла полнились всевозможными шербетами, гранатовым вином, густым и темным, как кровь буйвола.

 Придворные сазандары сидели скрестив ноги и с самоуверенностью победивших в состязании мастеров, ждали приказаний.

 Хан и мелик Исраел восседали на широкой тахте, облокотясь на бархатные подушки. Хан казался очень смуглым рядом с белолицым меликом. Глаза у него черные, круглые и подвижные, как у куницы, нос прямой, губы тонкие. На ногах золоченные мягкие сапоги. Одет в атласную, шитую золотом кабу. Вокруг торса дважды обернута голубая ткань, это вместо пояса. На голове чалма из белого шелка и в ней сверкающий алмаз.

 У мелика на лбу глубокие морщины, нос орлиный, взгляд строгий. На голове папаха из дорогого меха, одет в коричневую кабу, длинные, подбитые шелком рукава которой отвернуты и закреплены на плечах, и это придает ему вид приготовившегося к прыжку орла. Подпоясан серебряным поясом с ажурной оригинальной пряжкой. На ногах - сафьяновые сапоги с длинными голенищами. Сам он чуть крупнее хана, и, чтобы это не так бросалось в глаза, хан подложил под себя подушки...

 За спиной у мелика стояли два армянина с копьями. А позади хана - два кзлбаша с топорами на длинных топорищах.

 Главный визирь, сардар, главный палач, судья и секретарь сидели по одну сторону, тарханы и калантары* - по другую. Меймандар сновал из конца в конец и все отдавал распоряжения.

 Хан поднял чашу с вином, и тотчас воцарилась мертвая тишина. Однако говорить он начал не сразу. Держал чашу и на всех пальцах сверкали перстни с драгоценными камнями разных цветов и оттенков.

 Обращаясь к мелику, он сказал.

- Храбрый и благородный мелик Исраел! У нас, арийцев (хан не перс, но считает себя арийцем), есть такая поговорка: «Сосед по дому дороже иного брата» Хан Шариф не уразумел великой мудрости этого речения и дорого поплатился. Великий шах, сочувствуя тебе, отрубил голову посланцу хана Шарифа; хан не пережил этого и помер. Он был еще очень крепким - все пополнял гарем юными женами. Жить бы да жить, а горе сломило несчастного. Я, мелик, решил следовать во всем нашему великому, мудрому шаху и избрал для себя путь дружбы и добрососедства. Хочу, чтобы мы открыто смотрели друг другу в лицо. А потому ты для меня дорогой человек, дорогой гость!..

 Никто, кроме главного визиря, не знал, что задумал хан под видом гостеприимства. И поэтому любезные речи хана в адрес мелика коробили его приближенных. Они то и дело сдвигали чалмы взад-вперед.

 А хан передохнул, собрался с мыслями и продолжал:

- Мудрый и благородный мелик, я с первого нашего знакомства проникся к тебе уважением. Простотой своей и смелостью ты способен устыдить даже такого врага, что и тебя посильнее. Я хочу ответить на твою откровенность такой же откровенностью. Ты знаешь, мелик, что и покорный слуга моего шаха и готов стать пылью под его стопами. Все готов сделать, чтобы и волоска с его головы не упало. И вот, если этот мой шах вдруг бы сейчас, в эту минуту, прислал бы мне приказ немедленно напасть на Шаапуник и стереть с лица земли в границах Нахичеванского ханства это меликство (военачальники, нахмурившись, вытянулись так, словно уже и в самом деле поступил такой приказ и они готовы к нападению), я все равно с честью проводил бы тебя с твоей свитой, как моего гостя, до берега Ернджака, туда, где сегодня кешиш Костанд угрожал мне!..- Хан на минуту замолк, чтобы молчанием этим дать мелику понять, сколь неудобоваримо было то, что ему пришлось проглотить во имя законов гостеприимства.- И там, на берегу Ернджака, пожав твою руку, сказал бы тебе: «А теперь, мелик Исраел, иди и готовься, будем сражаться,- есть, мол, приказ шаха завтра мне выступать в поход на тебя...» Поверь в мою искренность, мелик. Я таков. Но слава аллаху и моему шаху, приказа эдакого нет и, будем надеяться, никогда не последует, а значит, жить мы станем мирно, добрососедски, забыв былые обиды. Будем откровенны друг с другом. И да не будет за душой у нас отточенного ножа наготове.

- Да будем жить в мире. - сказал мелик и чокнулся с ханом, но не выпил.

 И хан отметил это.

- Что, муха в вине! - спросил он так, словно ничего иного и быть не могло.- Саги,- позвал хан тихо. Услышал его только сидящий рядом, но, однако же, тотчас подошел меймандар.- Пусть мелику сменят кубок. И пусть виночерпием станет человек из свиты мелика, для нас обоих.

- Зачем это, хан? - как бы обидевшись, сказал мелик Исраел.

- Чтобы ты был спокойнее, мелик.

 Началось пиршество. Подозрения мелика постепенно отступали. И этому способствовали не только слова хана, щедрое угощение, но прежде всего - желание верить. Мелик жил сейчас большими надеждами, связанными с сыном, который один взял на себя обязанности целого посольства и, испытывая мучения и трудности, действовал в дальних далях, чтобы потом однажды вновь возникнуть на армянской земле подобно голубю из легенды, что явился во время потопа с зеленой веточкой в клюве как вестник спасения отчаявшимся людям, как вестник того, что есть еще суша на земле...

 В ожидании, пока армяне получат весть о возрождении, весть о том, что их земля снова будет принадлежать им самим, надо еще продержаться. А продержаться можно на тех условиях, какие предлагает сам враг, хан Мухаммед-Рза. Если это по каким-то соображениям, нужно им, то армянам - тем более.

 Поэтому, выслушав хана внимательно, мелик сказал:

- У меня и в мыслях такого нет, что новый властитель Нахичевана, благородный хан Мухаммед-Рза, может на словах говорить одно, а на деле быть совсем другим. Я верю всему, что здесь сказано. Что же касается меня, скажу одно: я из рода Прошянов и предки мои - Хахбакяны. В нашем роду никогда и никто не отличался неблагородством. Клянусь честью, что и я не буду вероломен по отношению к соседу, к хану Нахичевана, если он не отступится от сказанного. Если он честен...

 Мухаммед-Рза воодушевился оттого, что сумел внушить мелику доверие к себе. Никто, кажется, не почувствовал, что на самом деле доверие это было не столь уж велико..

 Скорбно запела кяманча в руках краснолицего, тучного старика. Играл он с закрытыми глазами. Только раз приподнял веки, посмотрел на сидящего рядом юношу, который, положив голову на бубен, слушал музыканта. Заметив взгляд старика кяманчиста, он тонкими своими пальцами ударил в бубен и запел. Да как запел. От голоса его растаяла скорбь кяманчи. Все оцепенели. Даже глаза главного палача на миг приобрели человеческое выражение.

 Песня была о страдании юноши-мусульманина, полюбившего девушку-христианку, о том, что судьба не дает им надежд на соединение. И столько чувств было вложено в песню, что казалось, будто он, певец, и есть этот влюбленный.

 Кончив петь, он уставился затуманенным взглядом в одну точку. Тонкие, длинные брови его медленно поднялись. Юноша был словно совсем один. Он думал о чем-то своем.

 Вокруг тоже была тишина. Песня усыпила. Все были умиротворены, будто и розни между ними никакой не бывало.

 «Есть, значит, сила, объединяющая людей, и она делает их человечнее... Эта сила в слове и песне»,- подумал юноша-певец. А люди все еще хранили молчание. Но вот постепенно чары сладкозвучного пения рассеялись. Хан вздохнул, унизанной перстнями рукой ударил по колену и полусерьезно-полушутя сказал:

- Э, Шамси, напрасно я уберег твою голову от топора хана Алама-Асадуллы. Ты и впрямь неверный. Однако жаль твоей красивой головы...

- Голова эта всегда в твоей власти, мой хан, душа - другое дело...

- Я не давал тебе права отвечать мне, Шамси!.. Скажи-ка лучше что-нибудь из Саади, Руми или Джами. Что-нибудь подобающее случаю.

 Шамси встал. Только он умел держаться так, читая стихи. В такие минуты он и сам весь был как песня или стихи. Одухотворенный, прекрасный.

 Названные ханом имена были священны для Шамси. Он знал поэзию этих великих поэтов, в отличие от хана и всех собравшихся, которые знали лишь имена поэтов....

 Шамси читал о девушке, похожей на вновь раскрывшийся мак на вершине горы. Ветры обходят чудо вершину, само, солнце лелеет лепестки. Но вот вершина попадает во власть злых чужеземцев, цветок вырван с корнем, лепестки его, как кровь, алеют на растоптанных травах...

 Шамси читал на чудесном своем языке, тоже похожем на песню, читал и подыгрывал себе на кяманче. Стихи заканчивались мыслью, что пришелец должен быть в чужой стране лишь гостем...

 Шамси кончил, а господин его недоумевал: великий поэт прошлого словно бы сам с ним говорил, клеймил его... Тогда в чем же его величие? Но вслух своих дум хан не высказал.

 Один лишь мелик Исраел разгадал, что юноша читал свои стихи, и смелость его поразила мелика. Он ждал страшной расправы.

 Действительно, скоро прозвучал грозный голос хана:

- Шамси...

- Слушаю, мой господин..

- И все же я ошибся!..

 Шамси понял хана, изобразил на лице недоумение. Хан сдержался. Он только распорядился повеселить гостей.

 Музыканты настроили свои инструменты. Ударил бубен. Заиграли танцевальную мелодию. Затрепетали кисейные занавесы, и из-за них вдруг выступили в танце десять юношей. Пятеро из них были одеты кзлбашами, а другие пятеро - в армянские костюмы. Они танцевали воинственный танец двух противоборствующих сил. Поверженными в «стычках» всякий раз оказывались «армяне». И при этом раздавались смех и рукоплескания в свите хана. И все победно-смотрели на мелика Исраела, словно бы он один выстоял в «битве» и вот теперь можно над ним издеваться. Однако сам мелик тоже смеялся. И больше других. А когда «кзлбаши» победили «армян», он вдруг вскочил на тахту, где сидел хан, заложил руки за свой чеканный серебряный пояс и, заливаясь смехом, оказал:

- Но эти оборванцы-«армяне» тоже ведь кзлбаши, не так ли?

- Конечно! - дружелюбно ответил хан.- Все это для веселья, мелик. Не надо к сердцу принимать!

- Я понимаю, но мне хочется, чтобы мы еще больше и веселее смеялись.

- Что для этого надо? - поинтересовался хан.

 Все остальные тоже с любопытством уставились на мелика.

- Предлагаю, чтобы всех этих ряженых «армян» заменил один единственный армянин!

 Все посмотрели на хана.

- Что ж, я не против,- вынужден был согласиться хан.

- А ну, позови-ка сюда Моцак Арута! - велел мелик одному из своих телохранителей.

 Спустя немного перед танцорами стоял растерянный, длинноногий, длиннорукий, с вытянутой шеей Моцак Арут. Стоял, смотрел на мелика и ждал.

 Мелик сказал ему:

- Ты должен помериться силой с этими танцорами.

 Моцак Арут пожал плечами:

- Как скажешь, мелик. Но я в жизни никогда не танцевал...

 Ему показали несколько движений. И началось. Пятеро кзлбашей по очереди теснили его, а Моцак Арут стоял как пригвожденный. Силища у него, похоже, необыкновенная. И выглядел он при этом так комично, что невольно вызвал смех у присутствующих.

 В последней «битве» к Моцак Аруту первым подошел самый сильный из пятерых и торжественно протянул ему руку. Тот вложил в нее свою ладонь. Кзлбаш начал было сжимать ее, а потом попробовал скрутить. Арут стоял неподвижно, широко расставив ноги, и кзлбаш безуспешно возился с его рукой.

 Но вот они поменялись ролями. И теперь Моцак Арут взял в свою ладонь руку противника. Чуть тряхнул, словно бы для того, чтобы тот очнулся, и сжал. Кзлбаш попытался устоять, но не сумел - приподнялся на носки. Моцак Арут крутанул его руку, она тут же треснула, как сухая ветка. Кзлбаш упал к ногам Арута.

 Воцарилась тишина. Остальные четверо кзлбашей отказались от этого состязания.

 Моцак Арут виновато посмотрел на мелика, как бы говоря взглядом, что, мол, было делать: крутанул, а она сломалась?... И хотя мелик улыбался, Арут ждал наказания.

- Дарю тебе лучшего коня! - сказал хан с такой злобой, словно отдавал приказ о расправе.- Но ты должен также переломать кости и другим четверым...

 Моцак Арут опустил голову, как, мол, можно?

- Что не веселы? - закричал хан.

 Снова заиграла музыка, снова затрепетали в глубине зала занавесы, и бесшумно, как тени, выплыли танцовщицы. В тонких прозрачных туниках, с диадемами в волосах, легкие и плавные, как ветер, они заполнили все нежностью и благоуханием.

 Одна другой прелестнее, танцовщицы пытались завладеть вниманием хана, а он, увы, был очень далек в мыслях и, перебирая четки, думал о своем...

 Долго длился пир. Под конец было решено на следующий день поохотиться в Цовасаре. На этом все разошлись. Хан ушел к себе в спальню, мелика проводили к его шатру, раскинутому чуть поодаль от ханской резиденции.

--------------
* Тархан - чиновник. Калантар - староста, городской голова, воевода.